Эпизод 10. Среди прочих вершин
читать дальше
Нет проигранных битв, нет нарушенных клятв,
Он уверенно мчит за собою свой верный отряд.
Пусть теряется след где-то ниже ноля —
Бренны все острова к юго-западу от корабля.[1]
По ошибке? Конечно, нет!
Награждают сердцами птиц
Тех, кто помнит дорогу наверх
И стремится броситься вниз.[2]
Он уверенно мчит за собою свой верный отряд.
Пусть теряется след где-то ниже ноля —
Бренны все острова к юго-западу от корабля.[1]
По ошибке? Конечно, нет!
Награждают сердцами птиц
Тех, кто помнит дорогу наверх
И стремится броситься вниз.[2]
А мятежное время стремит свой бег, будто есть ему, куда опоздать, и ночь превращает в слепящий свет, и не дает никому засыпать у тихой глади безбрежных озер. Означит отныне только одно случайный и прерванный разговор — что все уже решено, сведено и сшито, а если ты когда-то желал, чтоб жизнь повернулась иначе, ты уже упустил решающий шанс разобраться с этой задачей.
У кухни в деревянной бочке с водой плавали кувшинки в окружении нескольких плотных зеленых листьев. Лаурэлассэ насчитал семь цветков невероятной желтизны, которые плавно покачивались на темной воде. Он осторожно коснулся пальцем прохладных лепестков. Красивые. Жаль только, что долго им не прожить.
— Ты сорвал? — мимоходом поинтересовалась Гиль.
— Нет. Карнистир. Он же плавает, как рыба. Вот, принес с Митрима.
— Нельзя речные цветы рвать и домой приносить, — девушка с легкой укоризной посмотрела на желтые чашечки. — Иначе водяная дева придет, забирать свои цветы обратно, да и накажет того, кто это сделал. Не любит она, когда ее сады-то обрывают.
Лаурэлассэ фыркнул, чтобы не рассмеяться.
— Нет никаких водяных дев, — заявил он авторитетно. — Поверь уж.
— Попомни мои слова, придет за ним дева, — упрямо сказала Гиль. Она не то что бы не верила его словам, но приметы своего народа помнила крепко, и отказаться от них было не так легко.
— Я ему передам, — пообещал Лаурэлассэ, улыбаясь этому странному поверью.
Видно, какая-то правда в этой примете была, потому что много лет спустя Карнистир действительно встретил деву на берегах озера. Но она, конечно, была не водяная, озеро звалось не Митрим, и повествует об этом иная история.
Охотники во главе с Тьелкормо, как водится, осчастливили лагерь богатой добычей, так что все, у кого не было иных дел, собрались у специально устроенных сушил и столов: свежевать, солить и вялить мясо впрок.
Порядком растрепанный и взъерошенный, но гордый собой Тьелкормо как раз собирался отвести Рамавойтэ к коновязи и напоить, но неожиданно заметил, как заинтересованно и одновременно восхищенно смотрит на коня новая обитательница лагеря. И было чему подивится. Конь был изумительной масти, золотисто-розоватой, и казался скорее сказочным существом, чем животным из плоти и крови.
— Нравится? — поинтересовался Тьелкормо, подойдя поближе.
Гиль смутилась, но ответила правду:
— Он очень красивый…
Тьелкормо тепло улыбнулся и откинул со лба непослушную прядь.
— Мне его подарили еще маленьким. Помню, увидел в конюшнях у Владыки Оромэ жеребую кобылу такой масти… Просить конечно не просил, — выражение лица Тьелкормо красноречиво говорило, почему, — только Вала на то и Вала, чтобы все понимать и замечать. Да и сложно было не видеть, что я постоянно возле нее верчусь, и ухаживаю, и вывожу чаще других. Когда появился жеребенок, меня там не было; я отправился с поручением в Тирион. Подозреваю, что Оромэ нарочно меня отослал. А когда вернулся, там на тонких ножках уже бегало это чудо… — Тьелкормо погладил коня по морде. — Смотрю на него с такой радостью, как ребенок, а Оромэ улыбается и говорит, мол, это тебе. — Тьелкормо достал из сумки на поясе яблоко и подал коню. Тот осторожно взял угощение и захрумкал.
— Да, на таком коне и без упряжи, наверно, легко ездить, — вздохнула девушка.
— Хочешь, научу тебя так же? — прищурился Тьелкормо.
— Конечно, хочу! — обрадовалась Гиль. Ей до смерти надоело сидеть в лагере, а пешей далеко не уйдешь, да и опасно. Седла же нолдор не особо жаловали, и она подозревала, что ни одного коня ей не удастся взнуздать.
— Хорошо, — кивнул Тьелкормо, — сейчас я его напою, он отдохнет, а потом попробуем. Идет?
— Идет! — воскликнула девушка. — Спасибо.
— Оно не стоит. Я-то знаю, как тягостно в четырех стенах, поверь, — Тьелкормо подмигнул. — Однажды отец запретил мне выходить из дома пять кругов света. К концу первого круга я не знал, куда себя деть, к концу второго надоел братьям унылой физиономией, а потом уже и родителей донял.
Да уж, худшего наказания для неуемного Тьелкормо сложно выдумать.
— За что же с тобой так сурово? — полюбопытствовала девушка, пряча улыбку.
Тот вдруг смутился.
— Потом как-нибудь расскажу, — неловко отделался Тьелкормо и повел лошадь в конюшню.
После этого разговора Гиль пребывала в чудовищном нетерпении. До беседы с Тьелкормо она не осознавала, насколько засиделась в лагере. Не то чтобы она скучала или маялась от безделья, но размяться очень хотелось. Жило в ее душе и еще одно желание, в котором Гиль не смела себе признаться, — желание увидеть родное пепелище. Девушку тянуло туда, где некогда стоял ее дом, а ныне высился насыпанный руками нолдор курган. Пешком нечего было и думать добраться. Дороги она тоже не знала; местность возле Митрима была ей совсем незнакома, но расспросить кого-то об этом легче легкого.
Она отскабливала беличьи шкурки и размышляла. Ей вспомнилось вдруг, как отец впервые взял ее с собой в лес. До этого с ним ходили только старшие братья, а Гиль тоже ужасно хотелось. И тут, наконец, взяли и ее; не на охоту, разумеется, а всего лишь собирать мох, чтобы конопатить стены недавно отстроенной бани.
Девочка с удовольствием отдирала мягкий влажный мох и складывала в заплечный мешок. Ей строго-настрого наказали не заходить глубже в лес и не терять отца и братьев из виду. Она поглядывала в их сторону и потихоньку наполняла мешок, который становился все тяжелее.
Лес шумел и шелестел, и Гиль чудилось, что он рассказывает ей какие-то истории. Он шуршал и ворочался, словно зверь. Девочке подумалось, что лес вздыхает, совсем как живой. Она коснулась рукой шершавого древесного ствола и погладила дерево, будто желая успокоить.
Но лес вовсе не хотел утихать, а волновался все сильнее. Тогда она обхватила дерево руками и тихо запела ему песню, которую всегда пела мама, когда кто-то из детей болел или расстраивался.
Она запнулась на середине слова, потеряв дар речи. В темной утробе чащи Гиль увидела два неярких огонька. Тварь Тьмы, пронеслось в ее голове. Она хотела рвануться и побежать к отцу, но не в силах была пошевелиться, не могла даже отнять рук от дерева.
— Что же ты замолчала? — раздался из лесного нутра голос.
Девочка в ужасе вцепилась в дерево сильней. Ей не приходилось слышать, что чудовища могут разговаривать.
Странное создание меж тем не спешило приближаться.
— Спой еще. — Ветер ли это прошуршал в ветвях или сказало неизвестное существо?
Гиль с трудом разлепила ссохшиеся от страха губы.
— Я… я не пою… для тварей из Тьмы, — произнесла она с запинками, вжалась в дерево и закрыла глаза, ожидая, что сейчас чудовище на нее кинется.
В лесу раздался какой-то шорох и хруст. Не будь девочка так напугана, она бы решила, что существо смеется.
— Ты, однако, тоже из темноты, как все мы тут, — сказало оно. — Свет только за морем, и это слишком далеко отсюда, чтобы ты могла когда-нибудь его увидеть, детеныш, — из леса снова послышался странный смех. — Но я не принадлежу тому, от чьих слуг вы бежите. Они уж не станут разговоры вести. Так что можешь спеть, хрумм-хумм. Лесу твоя песенка понравилась.
— Я все спела… дальше слов нету, — робко, но уже без удушливого ужаса ответила девочка, поняв, что прямо сейчас ее не сожрут, а там, может, кто-нибудь подоспеет.
— Хм-хм, все-то у вас, людей, короткое, и жизнь, и песня, — отозвалось существо, и огоньки погасли.
— Гиль! Гиль!
— А? — очнулась она от воспоминаний.
— Осторожней, ты себе чуть палец не отрезала! — воскликнула нолдиэ, тоже возившаяся со шкурами.
Девушка отстраненно взглянула на разделочную доску. И впрямь, еще чуть-чуть, и вместо шкуры несчастной белки начала бы левую руку скоблить.
— Задумалась, — ответила она на немой вопрос.
Наконец, со всеми хлопотами, многочисленными и затянувшимися, как казалось Гиль, было покончено. Очередную партию шкурок уложили в чаны с водой, после чего Гиль отправилась искать Тьелкормо.
Она шла по Длинной дороге, которая тянулась через весь лагерь от передних к задним воротам. Там, где дорога пересекала Главную улицу, идущую от восточных ворот к западным, было место сбора отрядов и сходов. Его называли Площадью.
Палаток в лагере становилось все меньше. Вместо них постепенно появлялись ладные и светлые деревянные домики — медленно, поскольку в первую очередь обитатели лагеря заботились о внешних укреплениях — но все же появлялись. Чтобы возвести привычный для них город, нолдор пока не хватало камня и металла. Но недурным материалом для зодчества служило и дерево, а чтобы украсить его резьбой, не требовалось ни особых инструментов, ни серьезных умений, так что этим с удовольствием занимались практически все.
Тьелкормо обнаружился сидящим на крыше одного из домиков. Он азартно жестикулировал рукой с зажатым в ней молотком, что-то втолковывая своим помощникам. Гиль окликнула его и помахала.
— Скоро спущусь! — крикнул Тьелкормо в ответ. Его «скоро» несколько затянулось, и к тому моменту, как Тьелкормо действительно оказался внизу, Гиль успела посильно поучаствовать в строительстве, подав несколько инструментов плотникам.
Они направились к коновязи. Тьелкормо сперва шагал размашисто, однако потом поумерил пыл, заметив, что девушка с трудом за ним поспевает.
В конюшне пахло свежей травой, кожей и конским потом. Лошади шумно дышали в темноте, и казалось, что кто-то стоит и качает там кузнечные меха. Рамавойтэ приветствовал хозяина радостным фырканьем. Конь уже успел соскучиться по движению, хотя отдыхал всего ничего. Тьелкормо похлопал его по боку и жестом подозвал девушку поближе.
— Познакомьтесь-ка.
Гиль неуверенно протянула руку и коснулась бархатной конской шеи. Рамавойтэ с подозрением покосился на нее, но стоял смирно. Девушка еще раз провела ладонью по гриве и, вынув из поясной сумки краюшку, протянула хлеб коню. Тот деликатно ткнулся мягкими губами в ее ладонь и забрал угощение.
— Конь должен доверять тебе, а ты ему, — объяснял Тьелкормо. — Когда долго ездишь, у вас возникает еще и взаимопонимание. Но для начала довольно того, чтобы конь тебя принял и захотел нести. Животные очень тонко чувствуют настроения и улавливают интонации. Поговори с ним, и он запомнит твой голос. Руку не убирай.
— Ты очень красивый, — доброжелательно сообщила Гиль коню, поглаживая его. — Мы с тобой обязательно подружимся.
Рамавойтэ повернул к ней голову и требовательно фыркнул. Гиль подала ему еще один ломоть хлеба, который тот с видимым удовольствием съел.
— Отвязывай его, — подсказал Тьелкормо. — Не бойся, он мирно настроен.
Гиль распутала узлы, и конь, почуяв, что предстоит прогулка, затоптался на месте.
— Выведу я сам, тебя он не послушается. — Тьелкормо твердой рукой направил Рамавойтэ к выходу. Тот нетерпеливо дернулся было вперед, но Тьелкормо придержал его за гриву.
Когда они выбрались наружу, Рамавойтэ навострил уши в ожидании команды, но, к его разочарованию, таковой не последовало.
— Хватайся, вот тут, — велел Тьелкормо, и Гиль послушно вцепилась в жесткую конскую гриву. — А теперь запрыгивай. Без стремян сложновато сначала, но я тебя подсажу.
Он сцепил руки замком. Гиль, поколебавшись, оперлась на эту импровизированную лестницу и вскочила на коня. Рамавойтэ, почувствовав незнакомого всадника, повернул голову и оскалил зубы.
— Тихо, тихо. — Гиль похлопала коня по шее, и он, узнав голос, успокоился.
— Теперь команды, — Тьелкормо по-прежнему придерживал Рамавойтэ за гриву. — Он слушается и слов, и жестов. Выпрямись, не сгибай ноги. Держи равновесие. Если надо повернуть, прижми сильнее правую или левую ногу.
Пока Гиль и Рамавойтэ с одинаковым интересом, вызванным, правда, разными причинами, внимали словам Тьелкормо, откуда-то вылез Хуан и потребовал своей доли хозяйского времени. Пес был безжалостно проигнорирован, по каковой причине он, навострив уши, умчался в глубь лагеря, справедливо рассудив, что там точно найдется кто-нибудь, кто ему обрадуется.
— Чтобы остановиться, сожми коленями посильнее его бока и отклонись назад. Все поняла?
— Ага. — Гиль немного волновалась, а Рамавойтэ, похоже, был спокоен, как всегда. О его невозмутимости в Амане ходили настоящие легенды. Единственным пятном на его безупречной репутации отлично вышколенного коня был широко известный в узких кругах конфликт с Феанаро, что и привело к домашнему заточению Тьелкормо («Нет, Атаринкэ, ты только представь! Запереть меня дома за то, что Рамавойтэ кусается! Лошади вообще кусаются, это всем известно! И Хуан тоже кусается! И не надо их трогать во время отдыха, они этого не любят!»).
— Тогда поехали. — Тьелкормо отпустил коня, и тот воодушевленно двинулся вперед.
Гиль судорожно вцепилась в Рамавойтэ, но через некоторое время расслабилась. Конь шел шагом, сидеть было удобно. Она постаралась выпрямиться и правильно держать ноги.
— Направляй его в сторону площади, там можно будет сделать несколько кругов побыстрее, — посоветовал идущий рядом Тьелкормо.
Гиль попробовала заставить коня свернуть, и он сразу же послушался. Через несколько поворотов процессия оказалась на широком плацу, где пересекались дороги лагеря.
Рамавойтэ, почуяв относительный простор, тут же перешел на легкую рысь. Несмотря на это, Гиль удалось направить его по кругу: все-таки это был прекрасно тренированный конь, какого бы мнения ни был на этот счет Феанаро. Тьелкормо стоял чуть в стороне, ближе к центру площади, и наблюдал, изредка давая советы или окликая Рамавойтэ, если тот начинал совсем уж расходиться. Под навесом для оружия с другой стороны площади возился Айлин, гремя щитами, которые он собирался отнести в кузницу на починку.
Словом, это была идиллия, которая неожиданно оказалась нарушена вездесущим Хуаном. Обежав лагерь и не отыскав, к кому пристать, огромный волкодав с чистой совестью понесся обратно к хозяину, перепрыгивая через все, что попадалось на пути, в том числе через груду бревен, одного удачно наклонившегося нолдо и полуразобранную палатку.
Дальнейшее произошло так быстро, что за это время едва ли можно успеть произнести «моментально». Несущийся со всех ног Хуан пролетел прямо перед мордой Рамавойтэ. Конь встал на дыбы. Гиль закричала и, не сумев удержаться, не избежала бы малоприятного столкновения с твердой землей, не успей Тьелкормо каким-то чудом ее подхватить. Вернувшийся на все четыре ноги Рамавойтэ махал хвостом и виновато тыкался в плечо Тьелкормо, не забывая сердито поглядывать на Хуана. Тот предпочитал этих взоров не замечать.
— Хуан, — с непередаваемой интонацией произнес Тьелкормо. — Собачьи твои мозги.
Мерный стук молотков, наконец, стих, но лишь на время, нужное для того, чтобы поднять заготовленные брусья на верхний этаж возводившейся башни. Она была последней из четырех угловых дозорных вышек, и сейчас нолдор предстояло соорудить на ней смотровую площадку, а затем настелить крышу.
Амбарто выпрямился, тяжело дыша. Несмотря на все искусство Торно, легкое пока не выдерживало сильных нагрузок. Амбарто злобно скривился, пытаясь поскорее выровнять дыхание. В конце концов, ему это удалось, и он в очередной раз полез на верх недостроенной башни. Прежде чем делать настил, надо закончить лестницу, а это значит, что одной пары рук наверху будет явно недостаточно.
На возведение укреплений понадежнее уходила львиная доля времени. Остальное приходилось на разведку, охоту, дозоры и строительство внутри лагеря. Каждый работал за пятерых, хотя такой горячки, как в начале, уже не было. Лагерь становился похож на постоянное место жительства, а не на временное пристанище.
При строительстве Форменоса все было иначе. Тогда Амбарто мог вволю возиться с любимым материалом — камнем, не опасаясь, что промедление будет стоить кому-то жизни. Амбарто коротко вздохнул и, слегка размахнувшись, вогнал гвоздь в дерево по самую шляпку, так что остов лестницы жалобно загудел.
Долой воспоминания. Эта страница перевернута.
***
Несколько отменных охотничьих ножей, десяток светильников, пара браслетов и прочие дары были уложены в переметные сумы. Отряд давно уже сидел на конях, а Тьелкормо все еще где-то пропадал. Феанаро нетерпеливо поглядывал по сторонам. Майтимо был невозмутим.
Наконец, Тьелкормо появился в сопровождении неизменного Хуана. Он торопливо вывел Рамавойтэ, который не преминул показать Хуану зубы, давая понять, что без надобности к нему лучше не приближаться.
— Мы тебя уже некоторое время ждем, — сказал Феанаро.
Тьелкормо досадливо поморщился. Пунктуальность отродясь не была его сильной стороной («Если бы не Атаринкэ, вполне возможно, что ты, Тьелкормо, сейчас бы бил копытом в Арамане. Что за безответственность»), но выслушивать по этому поводу замечания от отца, да еще и когда вины самого Тьелкормо тут не было…
— Разговаривал с Гиль, — сердито ответил он. — Она просила взять ее с собой.
— И ты?
— И я отказался, очевидно же.
— Зря, — проговорил Феанаро. — Мне сейчас пришло в голову, что синдар полезно пообщаться с кем-то из атани.
— И почему эта светлая мысль не посетила тебя раньше? — заворчал Тьелкормо, который к этому моменту уже сидел верхом.
— Она опоздала.
Тьелкормо издал сдавленное рычание и направил Рамавойтэ в глубь лагеря. Гиль он нашел там же, где они разговаривали, — у кухни.
— Ты же хотела с нами? Поехали, — безо всякого вступления сказал Тьелкормо.
Гиль подняла голову и непонимающе на него уставилась.
— Только поскорее, иначе отцу надоест нас ждать, — поторопил девушку Тьелкормо.
Гиль вскочила.
— Да, я… Только у меня платье обычное… — растерянно пролепетала она.
— А мы и не на праздник, — спокойно заметил Тьелкормо, усаживая ее перед собой. Он толкнул коня коленями, и тот пошел обратно к воротам. — В дороге смотреть в оба, под руку не соваться, в панику не впадать, — поучал он Гиль на ходу.
Девушка скованно кивала. От волнения у нее сводило скулы.
— Если что, твоя задача удержаться на коне, — добавил Тьелкормо и неожиданно ткнул ее пальцем под ребра. Гиль едва не подпрыгнула. — Расслабься. Будешь такая закаменевшая, не сохранишь равновесие. И Рамавойтэ нервничать заставишь.
Гиль обреченно вздохнула. Она уже была не рада, что ее просьбу исполнили. Впрочем, Тьелкормо вряд ли по собственному почину изменил первоначальное решение, так что ее желание все равно никто бы не принял в расчет. Она успокаивала себя тем, что ехать им недалеко, да и лазутчики проверили путь. Еще Гиль пожалела, что у нее нет оружия. Целители нолдор не жаловали мечи, однако могли за себя постоять, случись им оказаться в бою. Для нее такого запрета не существовало, да она и не целительница — так, травница, хотя по сравнию с Торно лучший целитель атани не больше, чем неуклюжий коновал. Словом, целителям нолдор пользоваться оружием было нельзя, но они умели с ним обращаться. Ей — можно, но она этим искусством не владела. Несправедливо.
Такие мысли бродили в голове у Гиль, когда кавалькада выезжала из лагеря. Кони, обрадовавшись свободе, пошли ходкой рысью.
Они ехали на расстоянии от берега, но озеро все равно хорошо просматривалось, и Гиль нет-нет, да и бросала взгляд в ту сторону. Тумана не было. С высоты конского роста степь казалась сплошной темнотой, и только глухой стук копыт указывал на то, что они касаются земли, а не висят в бесконечной черной пустоте. Всадники ехали группой, не растягиваясь, и сами были как грозовое облако, низко летящее над травой.
Впереди нарастал шум воды. У них на пути лежала одна из впадавших в озеро рек. Чуть выше по течению она разливалась вширь и становилась достаточно мелкой, чтобы кони одолели водную преграду вброд. Сильных дождей давно не случалось, так что приток Митрима немного обмелел.
— Интересно, почему мы никогда не встречались с синдар, — заговорила Гиль.
— Вы перебрались сюда совсем недавно по нашим меркам, — отозвался Тьелкормо. — А им было не до того — Моринготто осаждал гавани.
— Откуда ты знаешь?
— У меня свои пути, — уклончиво ответил Тьелкормо, и они вновь замолчали. Остальные и вовсе не перебросились ни единым словом за всю поездку.
Бьющий в лицо прохладный ветер трепал отросшие волосы, и Гиль пожалела, что не затянула их шнурками потуже. Она быстро переняла нолдорскую манеру убирать волосы, сочтя ее и изящной, и удобной. Подражание же в одежде произошло невольно: сначала Гиль носила платья, подаренные ей Лайрэ, а потом и сама научилась шить такие же. Но, несмотря на схожесть в уборе, никто не спутал бы ее с нолдор. И причина крылась не в росте, не в цвете глаз и даже не в сложении. Нет, вся разница таилась в том явном отпечатке, который оставляет на лицах свет звездный и свет Древ.
Но ах! и в этом они оказались непредсказуемы. Синдар, оставшиеся в Эндорэ, несли на себе ту же печать инаковости. Гиль ухватила ее с первого взгляда — пока они въезжали в поселение синдар, пока их приветствовали и провожали в дом. Если синдар и нолдор отличались друг от друга, как родные братья, то с атани оба народа были несхожи, как случайные знакомые. Но знакомство может вырасти в дружбу, и Гиль одними уголками губ улыбнулась этой мысли.
Она с любопытством разглядывала дом. Гостей рассадили за круглым столом и обнесли чашами с вином. Гиль приняла угощение и осторожно пригубила. Она видела, что на нее то и дело искоса бросают заинтересованные взгляды, и ей было неловко. Место ей досталось между двумя воинами, с которыми до этого Гиль едва перемолвилась парой фраз, и от этого становилось еще неуютней. Она нашла взором Тьелкормо, который неожиданно ободряюще ей кивнул. Гиль скорчила жалобную гримаску, и, чтобы не засмеяться, он прижал пальцы ко рту, заслужив недоуменный взгляд Майтимо.
Эта безмолвная беседа могла бы продолжаться еще долго, но Тьелкормо отправился наружу, чтобы вынуть из поклажи привезенные дары. С его уходом Гиль почувствовала себя совсем одиноко. Все за столом увлеченно беседовали на странной смеси двух языков, видимо, вполне сносно понимая друг друга. Единственным, кто ощущал себя неуместным, была она, и Гиль дала себе зарок, что больше никогда не позволит любопытству одержать верх и позволить руководить ее решениями. Сидела бы она сейчас спокойно в лагере, слушала бы рассказы Лайрэ о чем-нибудь или наставления Торно. Гиль оперлась подбородком о руку.
Вернулся Тьелкормо. Все оживились еще сильнее. Светильникам хозяева обрадовались особенно, и тут же начали расспрашивать, можно ли сделать подобное тут, в Эндорэ. Феанаро охотно отвечал на все вопросы, но от ответа на этот уклонился. Он отставил чашу, мимоходом заметив, как тонко вычеканен на ней листвяной узор, и поднялся.
— Мне бы хотелось подарить Эндорэ столько света, сколько возможно. Но пока на севере царит Моринготто, нам придется довольствоваться этим. — Феанаро кивнул на голубеющие светильники. — Ибо истинный свет украл он.
Слова падали тяжелыми камнями, разбивая непринужденную беседу и возвращая всех к тому, что лежало за порогом — к войне. Синдар склонили головы, соглашаясь. Гиль почувствовала против воли пробежавший по спине холодок. Слишком остро отдавалось в ней эхо этих слов, бьющих в незажившие душевные раны. Да что душа… Она бессознательно потерла правую руку.
— Мы не должны лишь обороняться. Мы должны атаковать.
— Это безнадежно, — сказал высокий синда, одетый в неброскую коричневую одежду. Будь здесь Карнистир, он бы мгновенно его узнал. — Мы можем только защищаться, а когда наши силы иссякнут совсем, укрыться за завесой в Дориате.
Феанаро развернулся к нему всем корпусом.
— Да, эльдар есть, куда отступать, если отступление им по нраву, — гневно сказал он. И, перекрывая нарастающий ропот, добавил: — Но разве мы уступим Моринготто этот мир? Разве не должны мы очистить его? Он создан для нас.
— Но мир храним не мы, а Валар, — возразил тот же синда. Он тоже поднялся и теперь смотрел прямо в глаза Феанаро. — При всем желании наших сил не достанет, чтобы совладать с кем-то из Стихий. Нет, только от Валар придет спасение.
Майтимо помрачнел. Тьелкормо сузил глаза.
— Неправда! — раздался вскрик. Феанаро, поднявший было руку в возражающем жесте, обернулся на голос.
— Неправда, — громко повторила Гиль. Она сверлила взглядом командира синдар, и в глазах ее сверкали сердитые слезы. — Меня спасли не Валар, меня спас Тьелкормо! Где были Валар, когда орки сжигали мою семью? Где были Валар, когда моим друзьям вспарывали животы? Где они были, когда орки срезали с меня кожу по кусочкам?
Она яростно дернула правый рукав, обнажая уродливый толстый рубец.
— Этого не смогли залечить даже ваши целители. Может, это исправят Валар? Им же подвластно все. Только им нет до нас дела.
— Кто ты? — прошептал синда.
— Она из атани, — ответил вместо Гиль Тьелкормо. — И каждое ее слово правдиво. Хотим мы того или нет, но в ответе за Эндорэ теперь эльдар.
***
Атаринкэ отступил на шаг, любуясь плодами совместного труда кузнецов. Новые ворота, окованные железом, заняли предназначенное место.
— Помнишь, как мы вешали ворота в Форменосе? — неожиданно спросил стоявший рядом Аринэль.
— Еще бы! — отозвался Атаринкэ. — Майтимо клялся, что они не понадобятся.
— Зато теперь он помешался на благоразумности, — фыркнул Аринэль.
— Ты про этот запрет выезжать без предупреждения? Да, идея принадлежит Майтимо, но решающим стало то, что отец ее поддержал.
— Хорошо быть королем… — протянул Аринэль и в ответ на неудомевающий взгляд Атаринкэ пояснил: — Они-то с Майтимо ни перед кем в своих вылазках не отчитываются.
Атаринкэ рассмеялся и хлопнул Аринэля по плечу.
— Но их выезды невозможно не заметить.
Он был, безусловно, прав, пятый сын Феанаро, но он не спешил делиться своими наблюдениями с другими: после Дагор-нуин-Гилиат отец покидал лагерь лищь однажды, чтобы встретиться с синдар на той стороне Митрима. А с того момента, как лагерь окончательно обзавелся земляным валом, Феанаро прекратил и свои прогулки на берег озера. Он словно стремился привлекать как можно меньше внимания к своим действиям, что было довольно странно и совсем на него не похоже. Атаринкэ как-то попробовал заговорить на эту тему с Макалаурэ. Тот признал, что и сам это заметил, а потом выказал ужасно крамольную на вкус Атаринкэ мысль, что постоянное присутствие и участие короля во всех текущих делах вовсе не обязательно, наоборот — он нужен, когда случается катастрофа, и вот тогда-то король необходим, как никто другой.
Атаринкэ решительно не мог с этим согласиться, но изменить, кажется, тоже ничего не мог.
Как ни странно, он чувствовал себя одиноким: среди семьи, друзей и соратников это чуство не покидало его. Моринготто для него был личным врагом — не только из-за отца или Сильмариллей. Из-за попытки солгать ему на его собственном пороге, глядя прямо в глаза, из-за безмерной наглости на красивом, правильном до неестественности лице. Морингтто бросил ему вызов.
Слова Эонвэ жгли ему сердце. Чего бы ни добились нолдор, каких бы высот они не достигли, они только пыль под ногами Валар — вот что значила речь посланца Манвэ. И ждать помощи от Эру не стоит, он не снисходит до простых обитателей мира. Не будь Эонвэ тем, кем он был, Феанаро заподозрил бы его во лжи. Но Эонвэ всего лишь заблуждался, о чем Феанаро не преминул ему сообщить, неявно и словно мимоходом: тот момент был явно неподходящим для теологических споров.
Он был твердо уверен в том, что сказал, но это нисколько не умаляло его одиночества. А одиночество ни капли не уменьшало его решимости доказать, чего стоят нолдор.
Феанаро едва ли отдавал себе отчет в этом убеждении, но оно влияло на него не меньше, чем все произошедшее. С того момента, как он выехал из Форменоса на праздник урожая, у него не было ни мгновения, чтобы обдумать случившееся. Мир развалился мгновенно и непредсказуемо; он не был готов к этому, и все подспудно вызревавшие решения приходилось принимать сразу. Только единожды Феанаро не поддался порыву и долго думал, прежде чем действовать, и это обернулось кровавой свалкой в гавани. После этого что-то надломилось в нем, окончательно и обреченно.
Теперь вдруг у него появилось время осознать свой путь. Раны еще давали о себе знать, левая кисть слушалась плохо, и Феанаро не оставалось ничего другого, как заполнять свиток за свитком убористым почерком и думать, думать, думать…
О девушке, например, в которой Феанаро не прозревал тени, и тем удивительнее была неопределенная тревога, которую он ощущал. Она была немногословна и, как ни странно, недоверчива. Не подвергая явственно сомнению рассказ Феанаро об устройстве мира и Валиноре, она не выражала и чувств, которые казались естественными, — удивления, любопытства, интереса. Она задала единственный вопрос, о Йаванне, словно это было самым важным. Будто это вообще имело хоть какое-то значение.
Феанаро знал (а как иначе? Он знал все и обо всех в этом лагере), что она ни с кем не сошлась близко, даже с Лайрэ. Разве что с Тьелкормо у них завязалось какое-то подобие приятельских отношений. Он едва заметно скривился, вспомнив историю с верховой ездой. Сам он эту картину не наблюдал, но зато выслушал красочное описание от возмущенного Айлина.
Феанаро продолжал перебирать свитки. Сейчас его особенно привлекали синдарин и язык атани. Сравнительные формы синдарина он записал сам, а перевод слов атани Феанаро попросил сделать Гиль. После многочисленных и подробных объяснений Феанаро она заполнила несколько свитков с горем пополам. Некоторые квенийские выражения так и остались непереведенными, ибо у атани попросту не имелось таких слов. Например, слова «золото», и немудрено: откуда у них взяться золоту?
Атани не знали письменности, и Феанаро пришлось немало потрудиться, чтобы научить Гиль пользоваться тенгваром («Сложно. Кто только такое придумал!»), но сперва она доняла его расспросами, зачем это нужно. Феанаро хотелось выучить язык атани и сравнить языки квенди — им предстоит сражаться против общего врага, и надо быть уверенным, что они понимают друг друга, как следует. Но в нем жил и сугубо исследовательский интерес — за возможность поработать с языками Эндорэ Румил отдал бы многое. Что ж, приятные моменты в жизни достаются тому, кто умеет рисковать и не боится идти непроторенным путем.
Хотя с приятным он погорячился, признал Феанаро. Синдарин звучал непривычно, но, по крайней мере, в нем узнавались схожие корни. Язык атани же по степени радости для слуха мог дать фору валарину — в плохом смысле слова. Огромное количество шипящих и свистящих в сочетании с восходящими и нисходящими тонами производили не лучшее впечатление. А звуки и вполовину не были так страшны, как слова. Слова же пугали не так сильно, как способы с ними управляться. Когда Феанаро показал записи Гиль Макалаурэ: «А как это звучит? Ой, забудь мой вопрос» — и Атаринкэ: «Как они считают предметы? Для стола и ножа разные счетные слова, а для веревки и жизни — одинаковые? Я не хочу ничего про это знать» — он понял, что разбираться с этим языком будет нелегко. Неожиданный интерес к yǔ (так атани называли свой язык) проявил только Майтимо. Феанаро иногда видел, как старший сын беседует с Гиль, повторяя за ней странные слова, которые в исполнении Майтимо звучали так отвратительно, как и положено.
Сам Феанаро избегал говорить на yǔ, предпочитая иметь с ним дело на письме. Тут было над чем поломать голову. Феанаро разбирал неумело выписанные лувар, сам проставлял недостающие техты и соображал, как записать тенгваром то, для чего он не был предназначен.
Звезды. Héngxīng.
Небо. Tiān.
Мир. Shìjiè.
Клятва. Shìyán.
Вечность. Yǒnghéng.
Судьба. Míng.
Сноски:
[1] Вельвет «Капитан Арктика»
[2] Алиса «Красное на черном»