My father was the idol, it was never me.
I don't wanna be, I don't wanna be, no, I don't wanna be
The crimson idol of a million eyes.
И далее по тексту.
Эпизод 14. С ощущением легкой беды[1]
читать дальше
Зачем тебе знать, когда он уйдет,
Зачем тебе знать, о чем он поет,
Зачем тебе знать то, чего не знает он сам?
Зачем тебе знать, кого он любил,
Зачем тебе знать, о чем он просил,
Зачем тебе знать то, о чем он молчит?
Поплачь о нем, пока он живой.
Люби его таким, какой он есть.[2]
Зачем тебе знать, о чем он поет,
Зачем тебе знать то, чего не знает он сам?
Зачем тебе знать, кого он любил,
Зачем тебе знать, о чем он просил,
Зачем тебе знать то, о чем он молчит?
Поплачь о нем, пока он живой.
Люби его таким, какой он есть.[2]
Начать с того, что он… нет, с того, что у него… нет, что с ним… С чего же начать? А, вот оно.
Давным-давно, в такие безмятежные времена, что уже никто и не думает о них, в дальней заморской стране, в ласковом золотом свете, он пришел в мир. Мир уже не был юн и много повидал, так что нисколько не удивился тому, что под прозрачным небесным куполом распахнулись чьи-то глаза. Удивительным было то, что от этого закрылись другие глаза.
Небывалая весть, слушайте! Такого не случалось во все времена: чтобы жил один, умерла другая. И повелась с той поры в одной ничем, кроме этого, не приметной семье неколебимая традиция — отдавать свою жизнь, чтобы жил другой. Ибо нет больше той любви, как если…
Феанаро никогда до конца не переставал верить, что однажды — уж однажды-то! — его мать возродится. Нечего там делать, в чертогах упокоенных. А мир ясен, пути прямы, и рукам есть много трудов. И он ждал, терпеливо или не очень, тут уж с какой ноги встанешь и на что наступишь.
Все изменилось в одночасье, когда отец, высоко держа голову и заложив руки за спину (о, это семейное, он сам всегда делал так, когда волновался, и точно знал: за спиной правая рука отца сжималась и разжималась), объявил о своем намерении жениться снова. Тогда Феанаро впервые не хватило слов. Он стоял каменным изваянием, и только подрагивание губ указывало, что перед королем нолдор все же живое существо.
Одного удара судьбе показалось недостаточно, да и перенес бы Феанаро это, он знал. Но когда Валар очертили будущую судьбу Мириэль, ее сын понял, что потерял ее навсегда. Брак отца делал невозможным возрождение матери. А эльдар бессмертны, особенно если они живут в Амане, особенно если они из молодых нолдор, сильных духом и телом, и особенно если они намерены жить. Так Феанаро лишился шанса встретиться с матерью при жизни.
Он уехал в дальние горы и бродил там, потерянный. Он ложился на холодную землю, и она все равно была горячее, чем его кровь. Он смотрел в небо, и оно молчало, наливаясь дождем и неизменно унося ливень куда-то в иные места. Когда ему показалось, что он способен дышать не через раз, он вернулся в Тирион, и не один, а с дочерью Махтана. В тот момент Феанаро еще не знал, что в скитаниях нечаянно обрел будущую жену и на какое-то время (длинное даже по меркам Валинора) получил полную чашу забот и хлопот, по большей части приятных.
Собственная семья если и не позволила Феанаро забыть о матери, но несколько притупила глухую застарелую обиду. Некогда было растравлять раны, и, мимоходом бросая взгляд на Индис, он не чувствовал ничего, кроме равнодушия. Но спокойствие не могло длиться вечно. У Финвэ появилась дочь, сын, снова дочь, и еще сын, и опять дочь, и Феанаро снова повело и задело за живое, кровоточащее нутро: каждый из них отменял и стирал с лица земли саму память о Мириэль. И его безразличие сменилось нелюбовью, тем более сильной, что сыновья Индис получили отцовские имена сродни его собственному.
Нет, Феанаро никогда не желал принять второй брак отца и ясно давал понять это всем и каждому. Нерданэль, дружная с Индис, увещевала мужа, как могла, но легче низвергнуть в прах Пелори, чем переубедить сына Мириэль. «Я бы тебя ни на каких златовласок не променял. — Но и я живая. — Не имеет значения».
Нерданэль жива и осталась прежней. А он нет. Он умер. Захлебнулся соленой и горькой водой где-то между холодными камнями причала и высоким бортом корабля. Истек кровью на пустынных скалистых берегах, где дует пронизывающий ветер так, что заглушает голос Мандоса. Сгорел заживо, задыхаясь, на палубе ладьи в неприветливом заливе под мрачным небом.
И перед ним открылся новый мир и новая жизнь — так он думал. Но корни, корни остались старые и по-прежнему болели, тошно и тягуче. И никуда не исчезала ни клятва, ни память.
Тем убийственней, нелепей, кошмарней вонзилась в него эта любовь, не к месту и не ко времени, неправильная и существовать не смеющая, но вопреки всем законам существующая. Это повергало Феанаро в смятение. Если бы он мог управляться с чувствами, как с металлом...
Ах, отец! Ты знал, что лекарства нет, я же не хотел замечать. Я был высокомерен и горд, возомнив, что уж сердцем-то своим я умею владеть. Где теперь моя гордость? Потерялась в синих глазах. Знаешь, в Тирионе шептали — этот город умеет заплетать по углам опасные слова — твой второй брак есть искажение. У меня самого, бывало, мелькала такая мысль, прости… Но если это утешит тебя: нынче я знаю, что это не так. Вот только мне понадобилось увидеть не один десяток смертей, чтобы понять. Я ошарашен, поражен и смущен.
Я не свободен, но я люблю. Ты спрашиваешь, как же так вышло. Я знаю этот твой лукавый взгляд, вопрос с подвохом. Так я и не стану отвечать. Не люблю расписываться в незнании.
Она, знаешь, совсем иная, нежели мы. Смотрит на меня, а словно и мимо, и я порой сомневаюсь, слушает ли. Но потом спросит, да о таком, что дрожь пробегает по спине и кожа покрывается мурашками.
Она жадная до жизни, до мира. Я столько раз видел, как она беседует с кем-то или делает что-то, или сидит покойно, сложив усталые руки на коленях, а в глазах — негасимый огонек. Она боится не успеть. Никому из нас неведомо это чувство.
Она для меня загадка. Ничего не ведаю о том, как она жила до нас, и, веришь, не желаю знать. Она заставила мое одиночество отступить, загнала его в угол, как дикое животное, и оно больше не отваживается скалить острые клыки и ронять бешеную пену.
Словно звезда о восьми лучах сошла с червленого щита на землю и стала со мной бок о бок.
***
Ковка оружия давно не приносила Феанаро такой радости. Когда он сказал Гиль, что ему нечего ей предложить, он слегка покривил душой. Феанаро мог предложить ей жизнь — и оружие. Вместо несбыточного кольца он преподнесет ей кинжал. И, если он не ошибается, от этого будет намного больше проку для них обоих.
Увлеченный работой, он не сразу заметил, что в кузне появился один из сыновей, а тот и не спешил заговорить, будто сомневаясь, что выбранный предмет беседы хорош. Наконец, он обратился к отцу, который при первых словах вздрогнул, только теперь увидев, что его уединение нарушили. Сами же слова заставили Феанаро нахмуриться.
— Мне не хочется поднимать эту тему, неприятную для всех, но мы имеем право знать, что же такое на тебя нашло.
Феанаро повертел в руках моток тонкой проволоки, отложил его и принялся перебирать небольшие золотые слитки. Он промолчал, вынуждая сына продолжать.
— Мы в Эндорэ уже довольно долго, чтобы ты мог по всем законам и праву называться королем. У тебя королевский венец. А ты будто вознамерился сделаться его хранителем, и не более.
— То, что королевский венец в моих руках, ничего не значит, — спокойно, если не равнодушно, ответил Феанаро. Ему, наконец, приглянулся один, самый крохотный слиток.
— Ничего не значит? — его собеседник в сердцах смел с верстака кучу металлической стружки. — Что ты такое говоришь, отец? Только из-за того, что Нолофинвэ оказался таким… таким, ты намерен отказаться от того, что твое по праву? Ты старший сын Нолдорана. Прислушайся к нам, отец!
— Для разнообразия послушай ты меня. Если ты и твои братья забыли, то я напомню, что три четверти нолдор остались на том берегу. Мой отец был королем им всем; и носить венец Нолдорана я не намерен. Это не мой народ, а я не их король. Мой народ здесь; те, кто пошел за мной и со мной. И корона для них не имеет значения. А теперь дай мне закончить. — Феанаро отвернулся, давая понять, что разговор окончен.
Тот молча вышел. Обогнув кузню, он столкнулся с Карнистиром.
— Даже не спрашивай, — Макалаурэ раздраженно поднял правую руку в предостерегающем жесте. — Следующего, кто заикнется об этом, он, пожалуй, прожжет взглядом.
Карнистир понимающе хмыкнул.
— Сдается мне, что нам следует собраться для этого всем вместе.
— А мне кажется, что нам следует больше не лезть в это дело, — ответил старший брат резче, чем хотел, и пошел прочь, оставив Карнистира в легкой растерянности.
Гиль неприкаянно бродила по лагерю. Ей хотелось поразмыслить о том, что произошло, а сидеть в комнате она решительно не могла. Вместе с тем, встретить кого-то ей совсем не улыбалось. Поэтому девушка старательно избегала задерживаться на одном месте, отделываясь вежливыми кивками от тех, кто попадался на пути.
Она шла без цели и направления, огибая палатки. По виду ее нельзя было сказать, о чем она думает, и только нервный жест, которым Гиль то и дело оглаживала волосы, выдавал волнение. Мысли текли сумбурным потоком, как разлившаяся по лугам река, увлекающая с собой все живое и неживое. В одно мгновение в Гиль вспыхивала радость, такая ослепительная, что становилось больно в груди. Но уже в следующий миг ее охватывал страх настолько сокрушительный, что хотелось бежать, не разбирая дороги, куда угодно, лишь бы дальше и дальше. Сердце колотилось о ребра, как сумасшедшее, и Гиль казалось, что этот грохот слышен по всему лагерю.
Что подумают о ней прочие, если узнают? Как примут? Пуще всего Гиль боялась, что для сыновей Феанаро она станет врагом. А она дорожила дружбой Тьелкормо и уж тем более не мечтала служить предметом раздора.
Гиль легко могла представить, какой пожар может вспыхнуть. После их краткого объяснения они еще долго беседовали, и Гиль, наконец, услышала полностью длинную и непростую историю жизни старшего сына Финвэ. Все, что среди нолдор знал каждый, стало для нее поводом для живейшего беспокойства. Феанаро рассказал ей о своей матери и о своей мачехе, и выражение его лица было более чем красноречиво. Он долго говорил об Индис, ее сыновьях, и в голосе его враждебность странным образом мешалась с сочувствием, но Гиль так и не поняла, по отношению к кому. Из слов Феанаро она узнала, что его сыновья не питали неприязни к потомкам Индис и даже были дружны кое с кем из них, но времена смуты перечеркнули добрые чувства.
И еще Гиль видела, как сыновья похожи на самого Феанаро. Это сходство и заставляло ее трепетать. Пусть их мать жива, пусть сама Гиль никогда не станет им мачехой, они были вполне способны ее возненавидеть. Она перетерпит эту неприязнь, но не допустит, чтобы их отношения с отцом пострадали. Кроме них и Тьелперинквара, у Феанаро никого не осталось. Все, что нужно для всеобщего спокойствия, это сохранить тайну.
Гиль постаралась остыть. Ни к чему показывать свои тревоги. Какое-нибудь дело поможет ей взять себя в руки. Она вспомнила, что на кухне стояло несколько прохудившихся корзинок, у которых надо переплести дно. Стоит этим заняться, если ее никто не опередил.
Корзинки стояли как ни в чем ни бывало. Лоза была заготовлена уже давно, так что оставалось только заплести прорехи. Гиль присела на скамью, обложившись корзинами и прутьями. Пальцы ее проворно забегали, заправляя лозу. Как водится, одной ей удалось просидеть недолго. Да и кто мог похвататься достаточным количеством уединения в небольшом лагере?
Мокрый нос Хуана ткнулся в правую руку. Гиль перехватила плетение и погладила пса по голове. Он радостно засопел и завилял огромным хвостом, приглашая уделить ему больше внимания. Гиль потрепала его за ухом и снова взялась за лозу, но Хуан был настойчив и прихватил зубами ручку корзинки. Некоторое время они занимались перетягиванием, пока Гиль не выпустила из рук корзину, которая пришла в еще более плачевный вид. Девушка укоризненно посмотрела на пса. Тот ответил ей ясным взглядом и всем видом своим изобразил непонимание.
— Хуан! — Раздался резкий свист. Пес повернулся на голос. — Сюда иди!
Хуан неторопливо поплелся навстречу хозяину, с огорчением покинув корзинку, которая обещала стать отличным развлечением.
— Хуан! — Уставший ждать Тьелкормо вошел под навес и встал, нетерпеливо похлопывая охотничьими перчатками по бедру. Глаза его остановились на Гиль, и она неприятно поразилась тому, какое отчужденное и холодное выражение появилось на его лице. Сердце сжалось от плохих предчувствий, но слово, которое прозвучало из его уст, стало для Гиль полнейшей неожиданностью.
— Предательница, — бросил Тьелкормо. Его изящно очерченные губы некрасиво скривились, будто ему поднесли кислого молока.
Гиль резко встала. Все посыпалось у нее с колен.
— Ничто не дает тебе права так меня называть, — гневно ответила она. — Ничто!
Хуан заворчал. Тьелкормо побелел.
— Тебе нет оправдания! — воскликнул он, комкая перчатки. — Как ты могла... после всего... Как ты могла! Целовать моего отца... — закончил он свистящим шепотом.
— И кого же я этим предала? — Гиль не стала уточнять, откуда ему это известно. И унижаться до лжи — тоже.
— Меня! Всех нас!
— Если любовь для тебя значит предательство, мне жаль. — Все покатилось под откос с огромной, сверхъестественной скоростью. — Когда-нибудь ты сам полюбишь, Тьелкормо, и поймешь, что нет той цены, которую ты не согласился бы заплатить за счастье любимой души.
Его глаза метали молнии.
— Я не пожертвую долгом ни ради кого.
«Ни закон, ни любовь».
— А у меня нет долга.
Гиль прошла мимо, задев его рукавом.
— Это видно, — процедил Тьелкормо. Он натянул истерзанные перчатки и, совершенно забыв про Хуана, устремился к конюшне.
Он сомневался, что сколь угодно бешеная скачка сможет остудить его гнев.
***
Майтимо уже тошнило от палаток.
— Так что ты хотел нам сказать? — голос его против воли прозвучал раздраженно.
— Не я, — коротко отозвался Тьелкормо. — Куруфинвэ.
Все подобрались. У них не принято было называть друг друга по отцовскому имени. Это значило, что Тьелкормо сейчас обращается не к братьям и племяннику, а к принцам нолдор, наследникам Финвэ и Феанаро.
— Не то что бы я испытываю горячее желание об этом говорить, — начал Атаринкэ, — но наши желания отступают перед долгом.
Никто не шевельнулся.
— Это касается нашего отца, короля нолдор.
— Вынужден тебя перебить, извини, — произнес Макалаурэ. — Я с ним недавно говорил. Отец по-прежнему настаивает на том, что венец Нолдорана не для него.
Атаринкэ кивнул, будто это подтвердило его худшие опасения.
— В этом я склонен с ним согласиться, — заговорил Майтимо. — Мы сделали выбор в Лосгаре. Выбрали клятву, а не единый народ. Мы не можем иметь и то, и другое.
Тьелкормо поджал губы. Видно было, что в иное время слова Майтимо вызвали бы с его стороны бурю возражений, но сейчас он сдержался, не желая, чтобы братья увлеклись этой темой.
— Речь не об этом, — продолжил Атаринкэ, воспользовавшись возникшей паузой.
На лицах засветилась заинтересованность. Тьелкормо знал, что после следующих фраз Атаринкэ интерес сменится гаммой разнообразнейших эмоций, ни одна из которых не будет хоть сколько-нибудь положительной. Но, как это и бывает, действительность оставила далеко позади все его ожидания.
Первым, кто оправился от изумления после истории о том, что видел Атаринкэ в зале совета, был Амбарусса.
— Ты уверен?
— На зрение не жалуюсь, — сухо ответил Атаринкэ.
Амбарусса досадливо отмахнулся.
— Ты уверен, что правильно понял произошедшее?
Атаринкэ красноречиво взглянул на него.
— А об этом уже поведает Туркафинвэ.
И Тьелкормо рассказал им о своей стычке с Гиль и о том, какими упреками они обменялись. После этого сомнений не осталось уже ни у кого. Амбарусса прикрыл глаза рукой. Выходит, он совершил ошибку, вернув Гиль. Или нет? Но говорить об этом остальным он не торопился. Никто, кроме Лаурэлассэ, не знал о странной встрече на краю леса.
— Я одного не пойму, — сказал Карнистир, ни к кому в особенности не обращаясь, — почему мы узнаем об этом таким своеобразным путем? Нас это не касается или с нами можно не считаться?
— С языка снял, — усмехнулся Атаринкэ. Невесело усмехнулся. Он был очень бледен, и между бровями его залегла глубокая складка.
— Судя по всему, мы предназначены только для выполнения приказов, — бросил Тьелкормо.
— Тьелкормо, головой ударился? — возмутился Майтимо. — Времени прошло всего ничего. Думаешь, ему легко будет с нами о таком говорить? Если у тебя вместо эмоций инстинкты, это не значит, что у всех так.
— Ты зато, я вижу, умный и тонко чувствующий! — взвился Тьелкормо.
— Притихните, а? — вмешался Макалаурэ в обмен комплиментами, грозящий перерасти в полноценную перепалку. — Нашли время, а, главное, повод друг на друга кидаться. Уверен, отец с нами поговорит.
— Поставит перед фактом, хочешь сказать? — заметил Амбарто.
— Давайте не делать далеко идущих выводов, — снова заговорил Макалаурэ. — Вы готовы так легко осудить отца, даже не выслушав его?
— Нет. Нет, — ответил Атаринкэ. — Никто не собирается осуждать его.
— А где он? — спросил немного успокоившийся Тьелкормо.
— Я разговаривал с ним в кузнице. Может, он все еще там.
— Чем занят?
— Не знаю. Но довольно скоро меня выпроводил.
Видимо, всем пришла в голову одна и та же мысль, потому что вскочили они одновременно.
— Серебро? — с надеждой уточнил Тьелкормо. — У него в руках было серебро?
Макалаурэ свел брови, припоминая.
— Золото. Точно, золото.
— Мы должны найти Гиль немедленно. — Атаринкэ побледнел еще больше, хотя казалось, что дальше уже некуда. — И поговорить.
— Всемером на одну? — подал голос молчавший до того Тьелперинквар. Он единственный остался сидеть. — Смело.
— Помолчи, — оборвал его Атаринкэ.
— То есть ты не собираешься учитывать мое мнение? — уточнил Тьелперинквар. — Хотя упрекаешь своего отца в том же? Вы бы слышали себя со стороны, — он покачал головой, словно не веря своим ушам.
Тьелкормо слегка опустил голову. Атаринкэ — нет.
— Идемте, — сказал он братьям и направился к выходу из шатра. — А с тобой, Куруфинвэ, мы потом побеседуем.
После ссоры с Тьелкормо в ней все кипело. Как смел он ее упрекать! Гиль рванула ворот платья. Она отчаянно нуждалась в поддержке, в чем-то родном, что дало бы ей силу. Но у нее не осталось ни единой вещи из родного дома, которая могла бы согреть ее сердце.
Только платье. Она сшила его уже тут, в лагере, между всеми хлопотами и тревогами — не по манере нолдор, а по привычке атани. Гиль распахнула сундук и достала его. Светлая ткань нисколько не смялась. Гиль опустила платье на ложе. Оно сильно отличалось от тех, что носили нолдор. Свободное и прямое, с нашитыми на груди темными лентами, в талии оно схватывалось узким, тоже темным поясом. Принято было украшать вышивкой подол, и Гиль кропотливо выкладывала особым швом самый простой и ясный узор: ломаные линии, символы звездного света.
Она дотронулась до мягкой ткани кончиками пальцев и поспешно начала стягивать чуждую одежду, яростно теребя шнуровку. Надела во всех смыслах свое платье и мгновенно успокоилась — внешне. Внутри ее по-прежнему била мелкая дрожь обиды и огорчения. Она старательно завязала пояс, распустила, затянула туже — так, что перебило дыхание — снова ослабила, и, наконец, села на стул, не обращая внимания на прежнее платье, смятой тряпкой валявшееся у ног.
Гиль застыла. Нервозность сменилась апатией. Она бессознательно потерла правую руку и опять замерла. Гиль не знала, чего ждала, но в ней зрела и крепла уверенность, что что-то должно произойти, и это что-то расставит все по местам. Она не могла противостоять тому, что надвигалось на нее, и ей оставалось только ждать. Когда в дверь раздался стук, Гиль вздохнула чуть ли не с облегчением.
Как бы Тьелкормо ни был зол, он отдавал себе отчет в том, что, в некотором роде, несет ответственность за происходящее. По крайней мере, потому, что из братьев лучше всех знал Гиль именно он. Проклятье, ему казалось, что они друзья! И ее поступок задел его, возможно, сильнее, чем остальных — но этого он уже не осознавал, а стало быть, и не мог обуздать своих чувств.
И оказавшемуся перед ее дверью Тьелкормо стоило большого труда постучать. Просто постучать. К счастью, открыла она сразу: распахнула дверь, словно поджидала.
При виде Гиль все заготовленные слова застряли у Тьелкормо в горле. Он стиснул зубы. Тьелкормо вправду знал о ней больше, нежели остальные. Известно ему было и об обычаях атани. И теперь светлое платье лишило его голоса.
Неизвестно, сколько бы они еще пытались испепелить друг друга взглядом, но за стеной что-то грохнуло, и Тьелкормо, вздрогнув, взял себя в руки. Он развернулся и пошел в залу совета, где дожидались братья. Как он и предполагал, Гиль последовала за ним без единого вопроса.
На пороге она остановилась. В глаза ей сперва почему-то бросились оструганные до белизны доски стола, сейчас чисто прибранного и залитого голубоватым светом. Потом Гиль подняла взгляд и уперлась прямо в немигающий взор Майтимо. Он смотрел на нее… с разочарованием? И это было невыносимей упреков. Гиль повела плечом, словно стряхивая невидимый давящий груз. Она не представляла, что сказать, и они, судя по всему, тоже. Молчание висело молотом, грозя сорваться и раздавить их в одночасье. Она перевела взгляд на Тьелкормо — и не узнала его в этом отчужденном, замкнутом нолдо с горькими складками у рта.
— Тебе нечего нам сказать? — заговорил, наконец, Майтимо. Он испытавал огромную неловкость и не меньшую досаду, и просто злость на эту девчонку, из-за которой все так запуталось. Но он не мог позволить кому-то из братьев усугубить дело. А в том, что так и случится, не стоило сомневаться. Атаринкэ был настроен весьма решительно.
Гиль хотела сказать многое. Что она совершенно не виновата в том, что случилось, что им нет нужды таить на нее обиду и гнев, что она ни к чему не стремится… Но когда ее губы разомкнулись, с них слетело только негромкое: «Нет».
— Нет? — воскликнул Атаринкэ, и Майтимо только обреченно закусил губу. Останавливать брата, впрочем, не стал. Он мог не соглашаться только с формой того, что скажет Атаринкэ, но не с сутью.
— Нет, — повторил Атаринкэ, изумляясь. — Непостижимо.
Слова его, ни к кому не обращенные, повисали в воздухе тяжелыми дождевыми каплями, и Гиль почти физически чувствовала, что еще немного, и этот ливень обрушится на нее, хлеща по щекам. Она обхватила себя руками.
— И о том, что произошло здесь, — он слегка притопнул, — почти на этом самом месте, у тебя тоже не найдется, что сказать?
Худшее, что Гиль могла сейчас сделать — позволить себе улыбку, так что она поджала губы, чтобы этого не произошло. Эта невыпущенная на волю улыбка жгла в груди, как зажатый в ладони уголек.
— Нет, — снова ответила она, и, не дожидаясь, пока Атаринкэ или кто-то другой разразится гневной тирадой, продолжила: — Что случилось, то касается лишь меня и Феанаро, и никого из вас. Точно также не мое дело и ваши отношения с отцом. Я не буду в это вмешиваться.
Тьелкормо почувствовал, как ему на плечо легла рука Майтимо. Он осознал, что стиснул кулаки так, что побелели костяшки, и разжал ладони. Шагнул вперед. Рука брата соскользнула, легко задев по спине, и Тьелкормо воспринял это, как предупреждение. Но его запасы выдержки показали дно.
— Придется, — холодно сказал он. — Все стороны этого треугольника равно связаны, и хочешь ты или нет, тебе не избежать последствий. Но я сомневаюсь, что у тебя довольно для этого смелости.
У Гиль дрогнули губы:
— Ты несправедлив.
Тьелкормо развел руки в притворном удивлении.
— Как же это я так могу? — голос его сочился ядом. Кто-то из сидящих за столом кашлянул. Тьелкормо показалось, что это Амбарусса. Он слегка повернулся в сторону братьев, словно обращаясь к ним за поддержкой.
— Полно отнекиваться. Я знаю о справедливости больше, чем ты воображаешь. И твое нежелание отвечать за свои поступки не что иное, как обыкновенная трусость.
Гиль не стала отвечать на выпад. Вместо этого она по очереди посмотрела на каждого и спросила:
— Вы все так думаете? Что я испугалась?
Стоящий вдали ото всех, у самого окна, Макалаурэ подошел чуть ближе и оперся на спинку стула.
— Ты должна понимать, чем вызваны наши вопросы. Нет, я не считаю тебя трусливой, — он бросил быстрый взгляд на Тьелкормо, — но не принимай мой спокойный тон за отсутствие решимости добиться ответов. Тьелкормо погорячился, но в главном он прав: каждому придется встретиться лицом к лицу с последствиями того, что он делает.
— И вы крепко убеждены, что последствия — это именно вы?
— Неужели до сих пор не заметно? — снова заговорил Тьелкормо.
— Я никак не возьму в толк, почему вы не стали говорить с Феанаро. Это он имеет для вас значение, не я. Чего вы хотите добиться?
— Узнать, зачем ты это сделала. — Майтимо взмахнул рукой. — Как ты вообще могла…
— И платье, — почти прошипел Тьелкормо.
— Платье? — в унисон с удивленной Гиль зазвучали еще несколько голосов.
— А ты считала, что я слепой или забывчивый? — продолжил Тьелкормо. — Я помню, что ты рассказывала мне об обычаях атани и о белом цвете.
Гиль подняла брови. Впервые с того момента, как она сюда вошла, она почувствовала изумление.
— Это совсем не то, о чем ты думаешь.
— О чем он не должен думать? — вмешался Атаринкэ, подозрительно прищурившись.
— А я тебе скажу, — ответил Тьелкормо. — Светлый цвет для атани особенный. Его используют для праздничных одежд. Брачных, к примеру.
Один из стульев со стуком опрокинулся. Амбарусса вскочил, с силой оттолкнувшись от стола.
— Это правда? Ответь, это правда? — выкрикнул он.
Гиль отступила на шаг назад.
— Про белый — да… Да у меня просто не было другого! — закричала она в ответ. — Какое это имеет значение!
— Ткани полно! А ты взяла светлую!
— Могу вернуть!
— Тьелкормо!
— Майтимо!
— Ой, да заткнитесь! — не выдержал Амбарто. Но разгоревшуюся ссору было уже не остановить. Гиль скрестила руки на груди и, раскрасневшись, высказывала Тьелкормо все, что думает по поводу его подозрений.
— Стыдно должно быть не ему, — в первый раз вклинился Карнистир. — А тебе.
На него обратился злой взгляд. Но смутить Карнистира было не так-то легко.
— Сты-ы-ы-дно? — протянула она, и что-то в ее голосе заставило Карнистира отшатнуться. — Любить — не стыдно, — отрезала Гиль. — Так легко бросаться словами… Вы не знаете цены ни любви, ни жизни.
Наступившая тишина опустилась между ними границей. И из-за этой разделяющей черты в нее прилетела отравленная стрела:
— Я забуду о своих чувствах и скажу только об отце, — голос Амбаруссы звучал глухо, словно между ними и правда возвышались невидимые стены. — Его доверие предавали уже не раз. Можно ли верить тебе, никто не знает. Я бы не стал, помня, что однажды ты уже хотела уйти.
— Что?
От этого голоса всем, кто был в комнате, захотелось провалиться сквозь землю. Гиль резко развернулась. Подол ее платья взметнулся и опал.
В дверях стоял Феанаро. Сердце Гиль ухнуло сначала в пятки, а затем затрепыхалось где-то в горле, так что она не смогла выдавить из себя ни слова. Испытующий взгляд Феанаро метнулся от нее на Майтимо, затем снова на нее, затем опять на Майтимо. От этого взгляда Гиль невольно качнулась назад.
— Отец, — ошеломленно пробормотал кто-то, — ты...
Феанаро шагнул вперед, и все невольно расступились перед ним, как морские волны, которые разрезает корабль, поймавший в паруса фордевинд. Он подошел к столу и вытянул было руку, чтобы опереться на него, как вдруг осознал, что в ней что-то зажато. Феанаро раскрыл пальцы, и на стол с глухим стуком лег кинжал в ножнах. Звук этот будто бы отрезвил его. Он развернулся, снова оглядел всех и уточнил свой вопрос:
— Что все это значит?
Кто-то кашлянул. Феанаро терпеливо ждал, ощущая, как внутри у него дрожит какая-то туго натянутая струна.
— Нам самим бы хотелось понять, что это значит, — тихо ответил Атаринкэ, кивая в сторону Гиль и делая ударение на слово «это».
Феанаро изогнул бровь. Слова сына неприятно царапнули его. О чем он? Вслух же он сказал другое:
— Объяснись.
Атаринкэ осекся. Слова в уме теснились, набегали волнами, грозя захлестнуть с головой, но ни одно из них не было верным — все звучали фальшиво. Он бросил беспомощный взгляд на Тьелкормо, но тот смотрел куда-то вбок и этой молчаливой мольбы не уловил. Атаринкэ куснул губу и начал, осторожно нащупывая правильную интонацию:
— Мы узнали кое-что, касающееся тебя, — заминка, — и нас это... встревожило.
— Атаринкэ, ты тут рвал и метал больше всех, а теперь мнешься? — резко спросил Карнистир, вставая. — Отец, ты скрыл от нас будущую свадьбу? Почему?
Едва эти слова отзвучали, до Карнистира, сквозь пелену гнева и обиды, пробилась абсурдность того, что он только что сказал, а вместе с тем — и нелепость произнесенного наконец внятно предположения, которое заставило их сорваться с места и прийти сюда, взбудораженных, растерянных, взвинченных. Карнистир опустился обратно на стул, сраженный этим озарением, и спрятал лицо в ладонях.
Атаринкэ, до того смотревший на брата со смесью ужаса и некоторого восхищения, медленно, осторожно осмелился взглянуть на отца.
С лица Феанаро схлынула краска. Он, окаменев, стоял побелевший, неспособный поверить, что он услышал то, что услышал.
— Вот оно что. — Он с трудом вытолкнул эти слова из пересохшего горла. Впервые в жизни Феанаро не нашелся, что ответить. В голове мерцали ослепительные вспышки. Маленький Карнистир бежит к нему со всех ног, чуть не падает, но Феанаро успевает подхватить на руки хохочущего ребенка. «Пап, ты лучший, правда-правда», — говорит уже подросший Карнистир. Отсвет факелов пляшет на лице Карнистира-взрослого.
А теперь он сидит, сгорбившись, обхватив голову руками, и сказанное им до сих пор осыпается в воздухе горькой, черной золой.
Краем глаза Феанаро уловил, как за спиной Майтимо мелькнуло и пропало светлое платье.
— Большей глупости я никогда не слышал, — проговорил, наконец, Феанаро. Побарабанил костяшками пальцев по столу. О кинжале, лежавшем там, он, казалось, совсем позабыл, целиком захваченный мыслями, каждая последующая из которых была мрачней предыдущей.
— Это было и правда неумно, — мягко сказал Макалаурэ, сплетая пальцы перед собой. На лбу у него чуть обозначилась вертикальная складочка, которая появлялась, когда он чем-то бывал опечален. Несмотря на это, он казался сейчас самым спокойным; его братья остывали постепенно, проникаясь нелепостью своих подозрений.
— Но все же, ты кое-что утаил от нас, — добавил Макалаурэ.
Феанаро оттолкнулся от стола, обошел его кругом и сел с краю, рядом с Карнистиром.
— Как тебе такое только в голову пришло? — спросил Феанаро. Вопрос был обращен к Карнистиру, но на деле относился к каждому, и все это понимали.
— А тебе? — глухо отозвался тот.
— Не знаю, — честно ответил Феанаро.
Карнистир поднял голову, но на отца по-прежнему не смотрел. У другого конца стола скрипнул стул, на который опустился Майтимо.
— Я не знаю, — повторил Феанаро, глядя куда-то в пространство. — Но никто не способен приказать сердцу молчать. Я не прошу у вас понимания. Но сам я понимаю своего отца только теперь. Слишком хорошо. И слишком поздно, чтобы я мог ему об этом сказать.
— А как же мама? — тихо спросил Амбарто.
Феанаро легко провел пальцем по золотому ободку кольца.
— Я никогда ее не забуду.
Это был не тот ответ, которого хотел Амбарто, однако ему пришлось удовльствоваться пятью неопределенными словами, которые можно было толковать как угодно.
Но Феанаро имел в виду именно то, что сказал: он никогда не забудет свою жену, свою любовь, мать своих детей. Его душа навсегда связана с ней, его судьба принадлежит ей и вся его жизнь — в ее глазах. Он не знал, увидит ли когда-нибудь ее снова, но какая разница?
И если при этом ему случилось полюбить другую, прикипеть к ней сердцем, кого за это винить. Облечь свои чувства в слова ему не удалось бы при всем желании, да он и не стремился. В этот самый миг, сидя в окружении взрослых сыновей, Феанаро понял, какую ношу нес Финвэ, разрываясь между любимыми. И он пожалел, что ничем не облегчил жизнь отца, а только сделал груз на его плечах еще тяжелее.
В вопросе Амбарто он услышал себя самого, ту же надтреснутую нотку растерянности. Все было так же — и не так. Они поймут, когда придет время.
Голосов за стеной слышно не было, и это вселяло слабую надежду. На что, Гиль не понимала, но надеялась. Если бы кто-нибудь заглянул в тот момент в ее глаза (синяя синь, бездонные озера), то прочел бы в них смятение и испуг.
Увидев вошедшего Феанаро, она замерла, разрываясь между желанием броситься к нему и страхом сделать что-нибудь не то. Поэтому когда он заговорил, Гиль обрадовалась, хотя слова его ничего радостного не несли:
— Не потрудишься ли рассказать, о чем говорил Амбарусса?
Гиль бросила на него виноватый взгляд. Ей следовало давно самой поведать эту историю, не дожидаясь такого неприятного положения.
— Когда я узнала об Альквалондэ, я была слишком потрясена, чтобы судить здраво, — начала Гиль, собираясь с мыслями. Она отчетливо помнила чувства, охватившие ее тогда: растерянность, гнев, негодование. — И единственным верным поступком мне показалось уйти.
— Не поговорив со мной?
Гиль потерла руку.
— Я чувствовала себя обманутой. Ты даже не заикнулся об этом, и я сочла, что не имею права спрашивать.
Феанаро ничем не показал своего согласия или несогласия с последним утверждением, и Гиль продолжила:
— Уже возле леса я случайно наткнулась на Амбаруссу и Лаурэлассэ. Мы… поговорили, и я поняла, что ошиблась. Прости, что не сказала об этом, но мне было так стыдно за поспешные выводы, что я предпочла промолчать.
— Не скрывай больше ничего от меня. — Из голоса Феанаро постепенно уходила напряженность, а взгляд немного потеплел. Он подошел к ней, взял за руку и вложил в ее ладонь кинжал. — Он сделан для тебя, и он твой.
Гиль сжала оружие. Оно лежало в руке приятной тяжестью.
— Спасибо. — Она испытующе взглянула на Феанаро. — Ты не сердишься? На то, что я пыталась уйти?
— Ты вернулась, — спокойно ответил он. — Единственная.
Гиль слегка выдвинула кинжал из ножен. На лезвии, у самой рукояти, разбегались лучи звезды.
Сноски:
[1] П. Кашин «Барышня»
[2] Чайф «Поплачь о нем»