Love is our resistance (с)
Эпизод 12.
Третья из моих любимых глав.
читать дальше
Если закрыть глаза, кажется, что мира нет. Эту незамысловатую хитрость Ильваниэн освоила еще в детстве. Она любила воображать, что все вокруг возникает, когда она поднимает ресницы, и эта игра никогда ей не надоедала. Еще Ильваниэн иногда представляла, будто она осталась одна на всей земле. Она забиралась в укромный уголок и строила себе «убежище», которое, конечно, никогда не смогло бы ее ни от чего укрыть. Однажды Ильваниэн слишком увлеклась этой игрой, и родители надолго потеряли ее из виду. Ее сурово отчитали, и с тех пор не спускали с нее глаз.
Она была ребенком Великого Похода. Она выросла во время него; и этим сказано если не все, то многое. Ильваниэн с восторгом ступила на землю Амана и не скучала о мрачном Эндорэ. Жизнь ее текла широким беспечальным потоком, но что-то в душе ее тревожилось и не находило ни в чем утешения. Ильваниэн маялась и бралась за разные дела, но ни к одному из них не лежало сердце. Так продолжалось до тех пор, пока она — по чистой случайности! — не взяла в руки скрипку. Едва коснувшись так походившим на оружие смычком[4] строгих струн, с первым несмелым аккордом Ильваниэн наконец-то ощутила себя на своем месте. Она не могла понять, почему это чувство доселе оставалось ей неведомым. Ваниар поют, как дышат, и она не была исключением; но прежде ей не случалось так раскрывать свое сердце.
Она училась — у Элеммирэ, у других ваниар — и миг блаженства настал, когда Ильваниэн поняла, что может изливать душу, не задумываясь о позиции пальцев. Она была счастлива, как только может быть счастлив тот, кто нашел свое предназначение, призвание и радость — и все это в одном деле.
Ильваниэн редко покидала Валмар, но как-то раз Элеммирэ уговорил ее пойти с ним в Тирион, чтобы послушать «прекраснейший голос Валинора». «Нет никого лучше ваниар», — рассмеялась Ильваниэн. Но ей стало любопытно.
У него и правда был прекраснейший голос, у этого нолдо. Еще он был очень молод — это сразу бросалось в глаза — и очень уверен в себе. Он мог бы показаться даже высокомерным, если бы не мягкий улыбающийся взор.
Гораздо больше Ильваниэн заинтересовало то, чем занимались менестрели и музыканты в Тирионе. Они постоянно устраивали сборища, делились новыми песнями и время от времени проводили шутливые соревнования. До сих пор Ильваниэн и предположить не могла, что музыка может быть... несерьезной. А нолдор иногда играли замысловатые вариации только чтобы показать свою виртуозность и посостязаться в остроумии. Незаметно для себя, Ильваниэн сама увлеклась этим. «Смогу ли я так? А так?» — спрашивала она себя. Ильваниэн пробовала новые приемы и пассажи, аккорды и позиции и с удовлетворением видела, что это помогает ей лучше выражать мысли. Она сумела довести скорость игры до немыслимых пределов, а мастерские переходы по тональностям создали ей славу непредсказуемого импровизатора, с которым бесполезно тягаться. Один-единственный случай все изменил.
Ильваниэн традиционно предложила собравшимся попробовать свои силы в искусстве совместной игры и была готова получить традиционный отказ, но вместо этого услышала: «Я готов» — от того самого певца. К тому моменту она уже знала, что его зовут Канафинвэ, что он сын Феанаро, сына Финвэ, и что всем инструментам он предпочитает арфу.
Второй раз он удивил ее, когда сел за клавесин, недвусмысленно давая понять, какой инструмент он выбрал.
— Пари? — лихо предложила Ильваниэн.
— Конечно. Проигравший подстрижется.
Ильваниэн невольно скосила глаза на тугие золотые пряди и кивнула.
А еще спустя несколько одновременно мучительных и восхитительных часов признала себя побежденной.
Дома, стоя перед зеркалом и примериваясь, до какой длины отрезать пока что достающие до талии волосы (до лопаток как будто слишком длинно, а до плеч — не коротко ли?), Ильваниэн вспоминала произошедшее. Это невероятно, но это было: ей ни разу не удалось обмануть его, повести мелодию туда, куда он не смог бы за ней последовать. Проигрывая в голове раз за разом то, что у них получилось, Ильваниэн все больше убеждалась в том, что это было... совершенно. Она честно сказала себе, что в одиночку у нее бы не вышло. Когда она играла с Канафинвэ, она увидела в музыке цельность и завершенность. Гармонию. Он понимал ее без единого слова, не видя ее рук и лица.
Она провела следующие несколько дней в одиночестве, размышляя об этом и не касаясь скрипки. Сидя в саду под яблоневым цветом, Ильваниэн вспоминала детскую игру и закрывала глаза, стирая мир внешний, устремляясь в мир внутренний. Когда же она в очередной раз подняла ресницы, то увидела, что перед ней стоит Канафинвэ собственной персоной.
— Ставка была высоковата, да? — без тени раскаяния в голосе произнес гость.
Ильваниэн слегка оторопело смотрела, как он опускается на траву рядом. Она красноречиво тряхнула головой, снова удивившись отсутствию привычной тяжести локонов, и хотела поздороваться (кто-то же должен помнить о вежливости), но вместо этого произнесла:
— Как так получилось?
— Мать назвала меня Макалаурэ, — негромко ответил он. — Права?
Она не нашлась, что ответить. Ильваниэн вообще не понимала, о чем с ним говорить. О музыке? Не хотелось; теперь не хотелось, да с ним надо играть, не беседовать.
Он тем временем вынул из поясной сумки небольшой мешочек и протянул его Ильваниэн.
— Это тебе. Хочу извиниться за то, что случилось.
Она приняла подарок и, пробормотав «Спасибо», сжала его в ладони.
— Ты не виноват в том, что я не смогла тебя превзойти.
— Я про волосы. Мне не следовало этого предлагать...
— О.
— ...но так ты еще красивее. Если это тебя утешит.
— Гм.
Ильваниэн почувствовала смущение и, чтобы не поднимать глаз на собеседника, занялась подаренным мешочком. Внутри оказалась золотая подвеска в виде миниатюрной, но так тщательно выполненной скрипки, что она выглядела, как настоящая. У Ильваниэн вырвался восхищенный вздох.
— Спасибо, — повторила она, сияя. Подумала и уточнила: — Я и так не сердилась на тебя.
Канафинвэ улыбнулся, а Ильваниэн поняла, что по-прежнему не знает, о чем с ним говорить. Лихорадочно перебирая в уме темы, она, кажется, нашла подходящую.
— Я слышала, у вас в семье недавно кто-то родился. Поздравляю.
Он изумленно воззрился на нее, озадаченный таким переходом.
— Спасибо. У нас постоянно кто-то рождается. Большая и сложная семья, — слово «семья» он ухитрился произнести одновременно и саркастично, и уважительно.
Ильваниэн ощутила, что, кажется, попала впросак. Нельзя сказать, что она совсем не интересовалась тем, что происходит вокруг, но, видимо, меньше, чем следовало бы. Ильваниэн знала, что сестра короля Ингвэ, Индис, вышла замуж за короля нолдор Финвэ, после того, как его первая жена ушла в Мандос. Валар составили специальный статут, и все же вроде разрешилось... Или нет?
— Почему сложная? — осторожно поинтересовалась она.
— Познакомишься, поймешь, — лаконично ответил Канафинвэ.
Ильваниэн действительно поняла — несколькими днями позже, когда впервые очутилась в его доме. Едва она переступила порог, как услышала, как наверху что-то глухо стукнуло, тренькнуло и загудело.
— Арфа, — безошибочно определил Макалаурэ. — И, видимо, Карнистир.
Поименованный бодро несся по лестнице, встрепанный и злой.
— Кано! — закричал он на подлете. — Опять ты... — Карнистир осекся, заметив гостью.
— Это мой младший брат, — безмятежно заметил Макалаурэ. — Один из младших. Любит встречать все выступающие предметы лицом к лицу.
— Карнистир, — представился один из младших, все еще красный и сердитый.
— Ильваниэн.
— Пойдем спасать арфу. Теперь ей снова нужна настройка, — Макалаурэ потянул ее за руку.
— А сколько у тебя всего братьев? — поинтересовалась Ильваниэн, пока они поднимались наверх.
— Шесть.
— Ше... Сколько?!
— Родных. Двоюродных я даже не пытаюсь считать.
У их первого поцелуя был вкус вишневого варенья.
Ильваниэн всегда варила его на меду, из розовой, кисловатой, чуть недозрелой вишни, и глянцевитые ягоды казались драгоценными камнями. Она ссыпала их в чаши, и вишни ударялись о стенки с глухим дробным стуком. За окнами разливался золотой полдень, ягоды пахли терпко и свежо, и ее синий передник украшали вишневые разводы. Этот день был щедро расписан тремоло, и ей все время казалось, что она сама звучит, тонко и едва слышно, как перетянутая струна, в ожидании чего-то. И потому Ильваниэн даже не удивилась, когда Макалаурэ легонько поцеловал ее в уголок испачканных в варенье губ.
Они поженились спустя почти два года после достопамятного визита Макалаурэ. Он преподнес Ильваниэн серебряное кольцо через несколько недель после знакомства (позже Макалаурэ признался, что хотел сделать это еще когда в первый раз пришел к ней в дом, но счел, что это слишком смело), а все остальное время потратил на то, чтобы убедить Ильваниэн — ей будет хорошо в Тирионе. За это время Макалаурэ успел сделать ей новый смычок с особыми формами (прямой, лишь слегка выгнутый, похожий уже более на копье, чем на лук) и познакомить со всей семьей, а Ильваниэн — рассказать ему об Эндорэ и обзавестись привычкой к коротким волосам. Она охотно беседовала с Финвэ и Индис — им было что вспомнить вместе, восхищалась не по летам разумным Финдарато, подружилась с Финдис, но Феанаро и Нерданэль она сторонилась, хотя они были с ней неизменно любезны. Макалаурэ это приводило в недоумение, но он не пытался как-то повлиять на Ильваниэн. Их обоих больше занимало то, что происходило между ними.
А между ними рождалась небывалая музыка, настолько невообразимая, что сердце едва не останавливалось. Они завязывали глаза темной тканью, и в мире оставались только руки и звук. Они пробовали разные струны, и несколько дней Феанаро самолично тянул для них проволоку из всевозможных сплавов, а потом подумал — и сплел что-то такое, от чего Ильваниэн пришла в абсолютный восторг. Они спускали на арфе все струны и строили ее, как в голову взбредет, и смеялись, когда после таких опытов даже в четыре руки им не хватало пальцев на простейшие арпеджио. Они настроили было скрипку по квартам, а затем расхотели изобретать давно существующее — и взяли старый смычок Ильваниэн, и выпросили у Элеммирэ старинную виолу, которая диво как звучала в одиночестве.[5]
Потом им все это надоело, они чинно выстроили и арфу, и скрипку (а клавесин и так избежал их внимания) и сыграли всерьез: первый раз лишь вдвоем, а на второй раз вокруг каким-то образом собрались все, кто на тот момент оказался в доме, и Макалаурэ мог поклясться, что видел блеснувшие на глазах отца слезы.
Они были счастливы. А теперь от жизни Ильваниэн остались только воспоминания... и покинутый Форменос, по которому она теперь вела Нерданэль.
— Я рада, что встретила тебя, — говорила Ильваниэн, когда они шли по колоннаде. — Правда.
Нерданэль ободряюще взяла ее за руку.
— Ты не хочешь погостить у меня в Тирионе?
— Да. Да, хочу! — воскликнула Ильваниэн. Они никогда не были особенно близки, но, может, пришло время это исправить.
Они свернули в боковой коридор. Нерданэль показалось, что она уже совершенно запуталась в переходах. Она гадала, где же Аулэ.
— Осталось немного, — сказала Ильваниэн, будто угадав мысли своей спутницы.
— Я думала, что мы идем в мастерские, — призналась Нерданэль.
Ильваниэн рассмеялась.
— Что ты. Осторожно, тут низкий потолок.
Коридор привел их к невзрачной двери. Ильваниэн передала светильник Нерданэль и вытянула из кармана связку ключей на тонкой цепочке. Нерданэль наблюдала за ее действиями с немым изумлением. Знала она, что в Форменосе все непросто, но чтобы до такой степени...
— Много тут замков?
— Какая разница, если они все равно не помогли, — зазвенела ключами Ильваниэн.
— И то правда, — вздохнула Нерданэль.
Ильваниэн толкнула дверь, и та легко повернулась на петлях, даром что была толстенная.
— Это одна из тайных комнат, — пояснила она, шагая через высокий порог. — Перед уходом Макалаурэ отдал мне ключи. Феанаро, кажется, не собирался никому открывать всех секретов Форменоса, но Макалаурэ решил иначе. Нет, он не велел открывать тут все настежь, но считал, что мне может что-то понадобиться.
Нерданэль повела бровью.
— Вот как.
— Ты не думай, — торопливо добавила Ильваниэн. — Сперва он хотел отдать ключи тебе, но все так быстро произошло... Теперь я могу их со спокойной душой передать, — и она протянула связку Нерданэль.
Та отрицательно покачала головой.
— Оставь у себя.
Ильваниэн не стала настаивать.
— В этой комнате хранятся составы сплавов, готовые смеси и тому подобное. Я не знаю точно, где силима, но ты же сможешь определить?
— Вряд ли, — с сомнением покачала головой Нерданэль. — Я же не могу определить состав на глаз, да и не сильна я в этом. Нужно позвать Владыку Аулэ...
— Нет, — твердо сказала Ильваниэн. — Им бы этого не хотелось.
Нерданэль задумчиво провела пальцами по губам. Как ни печально, Ильваниэн была права.
— Что ж, тогда придется управиться самим. Должны же мы показать себя достойными своих мужей. Есть здесь горелка?
Им двигала злость, потому что сил уже не оставалось никаких. Глаза болели от обилия белого; бело-синий лед да темные трещины на нем — вот и все, что было в этой замерзшей пустыне.
Нолдор шли, растянувшись цепочкой. Подходить друг к другу слишком близко было опасно: неизвестно, выдержит лед или нет. Казавшиеся прочными торосы внезапно расходились, обнажая жадную пасть моря, а тонкий и прозрачный, как стекло, лед выдерживал сразу нескольких.
Жертвами коварства Хелкараксэ стали уже многие, а пути не было видно конца. Иногда Турукано казалось, что они бродят кругами и никогда не доберутся до берега. Но справа все так же горела Валакирка, а значит, они шли правильно.
Он поежился. Пальцы совершенно закоченели, как ни кутай руки в плащ. Турукано с трудом мог согнуть и разогнуть их. Он несколько раз подышал на руки. Дыхание окутало их белым паром, но теплее не стало ничуть.
Он очень беспокоился за Эленвэ и Итариллэ. Жена не пожелала взять его плащ и не отпускала от себя дочь. «Мы обе легкие, — сказала она. — А иначе я изведусь от страха за нее».
Две тонкие фигурки двигались впереди. Эленвэ крепко держала дочь за руку.
Скрипел под ногами снег. Турукано чутко прислушивался, не раздастся ли где-то предательский треск льда. Он снова потер руки: ими нужно нормально владеть на случай, если придется кого-то вытаскивать.
Последний раз они останавливались на привал уже целую вечность назад; отдыхом это можно было назвать с трудом: стоило чуть постоять без движения, как холод сковывал по рукам и ногам. О том, чтобы присесть, нечего было и думать.
Начал задувать пронизывающий ветер. Турукано показалось, что на этот раз он завывает как-то особенно злобно. Ветер пробирался под одежду, выстужая тело до самых костей. Турукано зябко повел плечами. И что хуже всего, ветер заглушал прочие звуки.
Медленно и осторожно передвигая ноги, Турукано пытался представить себе, что ждет их на том берегу. И не мог. Он совершенно не разделял уверенности Финдекано и был склонен скорее согласиться с отцом в его мыслях о предательстве. О, король не высказывал таких мыслей вслух, и все же Турукано ощущал твердую убежденность, что тот думает именно так.
И да, для него отец был королем. То, что венец Финвэ Нолдорана находился в руках Феанаро, не значило ровным счетом ничего.
На душе у Турукано становилось исключительно гадко при мысли о том, какой путь еще лежит впереди. Они не знали, сколько еще предстоит пройти, и могли только надеяться, что большая часть перехода уже позади.
Нолдор двигались медленно, но неуклонно, и не существовало силы, способной их остановить. Словно волны, вечно накатывающие на берег, они неустанно шли вперед, и ужасы ледяного мира отступали перед их настойчивостью.
И сквозь мрак и холод их вел тот, кто не должен был родиться.
В дни юности Турукано так уже мало кто говорил, но он знал, о чем шептался Тирион за сотню лет до его рождения. «Лучше бы Финвэ удовольствовался одним сыном». Эленвэ всегда с некоторой усмешкой смотрела, как сердца нолдор мечутся от одного сына Финвэ к другому. «Сначала они хотели, чтобы у короля был только Феанаро. Однако ж затем о своем желании позабыли, а когда твой отец остался в Тирионе вместо Нолдорана и вовсе обрадовались, да так, что заставили его возглавить этот поход, — сердито говорила она, собираясь в дорогу. — Право, они не лучше детей, раз не понимают, что неважно, кто первый солист, если хор все равно следует за жестами дирижера!»
Слова жены тогда рассердили Турукано, но он не мог не признать ее правоту.
Ветер не унимался. Он теребил, заигрывал, то уносясь вперед, то возвращаясь.
Эленвэ шла, закутанная в темно-синий шерстяной плащ с капюшоном; это был один из подарков Индис к свадьбе, и жена Турукано очень им дорожила. В материю были вотканы коричневые и золотистые нити, дававшие изящный узор; цвета плаща очень шли к ее волосам. Она почти всегда носила их заплетенными в косу, которая казалось Турукано похожей на пшеничный колос, налившийся добрым золотом под ласковым небом Амана.
Он все же радовался, что жена отправилась с ним; слабая эта радость была отравлена страхом за нее и за дочь. Несмотря на страшную гибель друзей, Турукано твердо верил, что сумеет уберечь семью; но временами липкий страх становился совсем невыносимым и заставлял забывать о холоде.
Турукано не смел взывать ни к Манвэ, ни к Ульмо, как бы ему ни хотелось. Еще живо было в памяти Пророчество Севера. Он не запятнал себя в Альквалондэ, но сознавал, что не прислушался к призыву и предостережению Валар. Изгнанник, мог ли он надеяться на их помощь?
Мутные, тягостные предчувствия то и дело вспыхивали в голове, и, наконец, получили зримое воплощение.
Под ногами зазмеились трещины. Одна, другая, третья, разбегаясь пугающим веером. Турукано на миг застыл, но тут же сделал шаг назад.
— Эленвэ! Осторожнее! — крикнул он. Льды уже треща расходились прямо под ногами, так что становился слышен глухой рокот моря.
Эленвэ изо всех сил оттолкнула от себя Итариллэ. Но поздно, лед разламывался, обнажая темные воды. Итариллэ упала прямо на край полыньи. Она отчаянно цеплялась за снег, обламывая ногти, но лед не выдерживал, крошился под руками, и Итариллэ сползала все дальше в обжигающую воду.
Турукано распластался на льду и пополз к ней. Холода он не чувствовал. Со всех сторон уже спешили с веревками на помощь, но они были слишком далеко. Эленвэ ползла к дочери вокруг, с другой стороны полыньи.
Итариллэ жалобно закричала. Эленвэ огляделась. Не успеют. Никто не успеет, даже Турукано, которому оставалось совсем немного. Эленвэ глубоко вздохнула и одним резким рывком сползла в воду. От холода на мгновение перехватило дыхание, и она испугалась, что у нее остановится сердце. Держась левой рукой за крепкий край полыньи, Эленвэ кое-как доплыла до дочери и обхватила ее, поддерживая. Итариллэ наконец смогла покрепче вцепиться в лед, но изодранные замерзшие руки не могли вытянуть ее на поверхность. Рядом уже был Турукано, он схватил ее за запястье, а уже через мгновение полетели веревки от подоспевших товарищей. Вторую руку он тянул к Эленвэ.
— Держись!
Она отпустила край полыньи и схватилась за Турукано. Итариллэ сумела добраться до одной из веревок и, вцепившись в нее чуть ли не зубами, ползла на твердый лед. Но вытащить Эленвэ у Турукано никак не получалось. Она была легкой, и сильное течение прижимало ее ко льду, затягивало в глубь. Все, что Эленвэ могла, это из последних сил окоченевшими пальцами держаться за руку Турукано и заставлять сердце биться.
Турукано никак не мог нащупать веревку.
— Итариллэ! Веревку!
Дочь подползла к нему с тонким тросом. Еще одним она успела накрепко обмотаться вокруг пояса. Но чтобы обвязать Эленвэ, ему надо было отпустить ее руку. Турукано боялся, что она не удержится, но промедление убивало ее так же верно. Лед угрожающе затрещал уже под ним, еще немного — и он окажется рядом с женой. Турукано решился. Зажав в кулаке веревку, он изо всех сил потянул Эленвэ наверх. Она неимоверным усилием выбросила вперед другую руку и схватилась за веревку. Лед затрещал сильнее. Эленвэ едва дышала, лежа грудью на краю полыньи. Волосы ее превратились в сплошную замерзшую массу. Турукано сжал ее руку сильнее и снова потащил, отползая дальше от волнующейся воды. Веревка задрожала и натянулась — с другого конца держали крепко и волокли прочь от гибельного места.
Турукано грудью ощущал, как под ним буйно ходит море, стучась в ледяной щит. Плеск воды заставил его оцепенеть. Яростная волна вырвалась на свободу и ударила в окно полыньи, захлестнув Эленвэ с головой. Она закашлялась, задыхаясь, и отпустила веревку. Еще одна волна разбила лед, и Эленвэ вновь очутилась по горло в море.
А третья волна вырвала ее руку из пальцев Турукано.
Хлеб пекут с травами и любовью. Рецепт нехитрый, но действенный, и Атаринкэ собирался воплотить его в жизнь. Любви с недавних пор у него наблюдалась некоторая нехватка, но он собирался восполнить этот досадный недостаток старанием. При некоторой сноровке должно было получиться. Чего-чего, а ловкости имелось с избытком.
Он постукивал сильными пальцами по ситу, провеивая муку, та сыпалась на стол и превращалась в аккуратную горку. Поймав себя на том, что отбивает незамысловатый ритм, Атаринкэ слегка удивился. Просеяв муку, он добавил немного воды и принялся вымешивать тесто. Атаринкэ всегда доставляло удовольствие печь хлеб, хотя его меньше всего можно было в этом заподозрить. В Амане на кухне он появлялся редко и набегами, за что заслужил всеобщее порицание — в его большой семье готовили много, охотно и с непременным весельем, что самому Атаринкэ казалось неразумной тратой времени. Будь его воля, он бы питался одним светом Древ, не утруждая себя такими мелочами, как обед. Но к хлебу Атаринкэ питал нежную привязанность. В нем скрывались все милые воспоминания детства: мамины ласковые руки, теплая мягкость свежей краюшки с медом, достающий до плеча Хуан, яблоневые ветви, склонявшиеся под тяжестью плодов до самой земли, так что дотянется и самый маленький.
Сколько Атаринкэ себя помнил, хлеб пекли либо отец, либо Тьелкормо, когда достаточно для этого подрос. Отличить, кто именно, было легко: караваи отца всегда что-нибудь украшало — косицы по краям, или птички с глазами-изюминками, или надпись. У Тьелкормо же хлеб выходил воздушный и пышный, словно облако.
А у Атаринкэ хлеб каждый раз получался разный, и он подозревал, что это сильно зависит от настроения. Он посадил хлебы в печь, гадая, что же выйдет на этот раз.
Испекшийся хлеб — с подрумяненной корочкой, пышный и даже на вид хрястящий — он завернул в чистую белую ткань и сложил в корзинку. Прихватил один каравай, традиционно на пробу Тьелкормо, и отправился на поиски брата, который куда-то запропастился. Его не было ни у конюшен, ни в палатке, ни на строительстве. Усомнившись, что Тьелкормо в лагере, Атаринкэ решил заглянуть в последнее место — в зал совета, который по совместительству служил рабочей комнатой отца.
Тьелперинквар придумал отлично. Феанаро бросил еще один взгляд на чертеж, который, пусть и спустя такое долгое время, но дождался его внимания, и отложил в сторону. Ему надоело сидеть за столом. Он потянулся, разминая спину. В кузне уже должен был освободиться большой горн. Когда Феанаро в последний раз заходил туда, то заметил, что Атаринкэ почти закончил терзать инструменты. Он лениво сгреб в кучу свитки, не заботясь о том, чтобы разложить их по темам. Сверху оказался свиток со списком слов на синдарине. Его Феанаро отложил в сторону, намереваясь кое-что обдумать. Как это всегда бывало, новый язык неизменно приносил новые идеи, а их воплощение оказывалось интересным не только ламбенголмор.
Впрочем, идею, которую ему подал язык атани, Феанаро намеревался сохранить исключительно для себя. Он измучился этим и признал поражение, сдался, сложил оружие и спустил флаги. Будто хоть кто-то когда-то выигрывал войну с собственным сердцем.
Словно в ответ на его мысли боковая дверь отворилась, и кто-то попытался проскользнуть у него за спиной к выходу. Ему даже не надо было оборачиваться, чтобы понять, кто именно. Вариантов не было.
— Не хочешь ничего мне сказать? — окликнул он Гиль, которая застыла на полпути.
— Опять я тебе помешала, — сокрушенно пробормотала она, поворачиваясь к Феанаро. — Мне лучше бы снова перебраться в палатку или к остальным целителям, или...
Феанаро поднялся и насмешливо смотрел, как она яростно теребит плетеный синий пояс с кисточками.
— Хватит уже, — оборвал он ее бормотание, которые становилось все более бессвязным.
— Ага. Извини. Так я пойду?
Он отрицательно покачал головой.
— Ты не ответила на мой вопрос.
— А на него требуется ответ? — Гиль испытующе смотрела, позабыв про пояс.
— Конечно. Подойдет что-нибудь вроде: «Мне больше не снятся кошмары, спасибо». «Спасибо», кстати, необязательно, если не желаешь благодарить.
— Спасибо... за неожиданный урок хорошего тона.
— Ты юная, дерзкая, зеленая девчонка. И еще неблагодарная. — В глазах Феанаро светилось веселье.
— Как скажешь, король, — Гиль слегка поклонилась.
Феанаро шагнул к ней, остановился, сцепил руки за спиной, снова отвернулся к столу и бросил через плечо:
— Да, как я скажу.
Он резко повернулся и в два шага оказался возле нее. Горло перехватило, как перед приказом атаковать. Назад дороги не будет, так помоги ему Эру, если он ошибется.
— Слушай, и внимательно. В эту реку нельзя войти дважды — это неправильно. Но... ты нужна мне. И война здесь ни при чем.
Гиль замерла. Феанаро стоял так близко, что она слышала, как бьется его сердце. Дрожащими пальцами она прикоснулась к его груди, стараясь успокоить эту бешеную птицу. Он сжал ее руку до боли.
— Я буду с тобой, — прошептала Гиль. — Если в моей жизни и осталось что-то важное и настоящее, то это ты.
Феанаро со вздохом обнял ее. Гиль едва доставала ему до плеча. Война уравняла все, думал он, прижимаясь губами к ее волосам, пахнущим озерной водой. Митрим плескался в их душах даже сейчас, заполняя весь мир. Она может прожить свою сотню лет или сколько там отмерил атани Эру, а он может сгинуть в любой стычке. И это станет абсолютным концом. Такую потерю он не сумеет восполнить никогда. Он думал, что уже испил всю горечь, но Творец в своей бесконечной благости показал ему: еще есть что терять.
У них нет будущего. У них и настоящего-то нет. Он закрыл глаза. Под веками вспыхнуло, переливаясь, золотое море, но его тут же стерли темные воды Митрима. Звезда. Она взошла для него слишком поздно, и все, что ему остается — смотреть на нее то недолгое время, что отведено им. Ей. Ему.
Он слегка отстранился и, приподняв двумя пальцами ее подбородок, взглянул на Гиль.
— Мне нечего тебе предложить. На моей руке уже есть кольцо, а моя душа уже связана двумя клятвами.
Она поняла сразу, Феанаро видел это в ее синих глазах. Она всегда его понимала, она — чужачка, волей судьбы оказавшаяся рядом. Что-то родилось между ними в то странное время, наполненное его бредом и ее кошмарами, ее словами и его тенгваром, их картами, их созвездиями.
— Но рядом с тобой мое сердце ожило.
— Я не оставлю тебя.
Феанаро осторожно прикоснулся к ее губам. И невесомый, легкий поцелуй стал еще одним их секретом.
Судьбу можно утаить в глубоких взглядах и кратких прикосновениях, но один-единственный чужой взор сорвет покров с тайны, и тогда быть беде.
Нет, Куруфинвэ Атаринкэ не произнес ни слова, увидев, как его отец целует чужую женщину. Он шагнул назад и растворился в сумерках Эндорэ.
За глубоким бурным морем, что стало последним ложем для Эленвэ, за высокими безмятежными пиками Пелори, приютом орлов Манвэ, на беззвездной земле Амана, в тихих чертогах, улыбалась Мириэль Тэриндэ, Драгоценная Вышивальщица.
Сноски:
[1] Nautilus Pompilius «Дыхание»
[2] После 11 «Ладони»
[3] Белая Гвардия «Дженни»
[4] Первоначальная форма смычка — лукообразная. По-английски он так и называется до сих пор — bow.
[5] Скрипка строится по квинтам, виола — по квартам. На скрипке играют прямым смычком, на виоле — изогнутым.
Третья из моих любимых глав.
Эпизод 13. Одно лишь дыхание[1]
читать дальше
Другие спорят о том, как мне не повезло:
Знать и молчать о том, что ты сжигаешь,
Кровь не согревая.[2]
Ты не похожа на нее,
И в этом тоже парадокс,
А ей давно уж все равно,
Где я бываю, и о чем
Я вижу сны.[3]
Знать и молчать о том, что ты сжигаешь,
Кровь не согревая.[2]
Ты не похожа на нее,
И в этом тоже парадокс,
А ей давно уж все равно,
Где я бываю, и о чем
Я вижу сны.[3]
Если закрыть глаза, кажется, что мира нет. Эту незамысловатую хитрость Ильваниэн освоила еще в детстве. Она любила воображать, что все вокруг возникает, когда она поднимает ресницы, и эта игра никогда ей не надоедала. Еще Ильваниэн иногда представляла, будто она осталась одна на всей земле. Она забиралась в укромный уголок и строила себе «убежище», которое, конечно, никогда не смогло бы ее ни от чего укрыть. Однажды Ильваниэн слишком увлеклась этой игрой, и родители надолго потеряли ее из виду. Ее сурово отчитали, и с тех пор не спускали с нее глаз.
Она была ребенком Великого Похода. Она выросла во время него; и этим сказано если не все, то многое. Ильваниэн с восторгом ступила на землю Амана и не скучала о мрачном Эндорэ. Жизнь ее текла широким беспечальным потоком, но что-то в душе ее тревожилось и не находило ни в чем утешения. Ильваниэн маялась и бралась за разные дела, но ни к одному из них не лежало сердце. Так продолжалось до тех пор, пока она — по чистой случайности! — не взяла в руки скрипку. Едва коснувшись так походившим на оружие смычком[4] строгих струн, с первым несмелым аккордом Ильваниэн наконец-то ощутила себя на своем месте. Она не могла понять, почему это чувство доселе оставалось ей неведомым. Ваниар поют, как дышат, и она не была исключением; но прежде ей не случалось так раскрывать свое сердце.
Она училась — у Элеммирэ, у других ваниар — и миг блаженства настал, когда Ильваниэн поняла, что может изливать душу, не задумываясь о позиции пальцев. Она была счастлива, как только может быть счастлив тот, кто нашел свое предназначение, призвание и радость — и все это в одном деле.
Ильваниэн редко покидала Валмар, но как-то раз Элеммирэ уговорил ее пойти с ним в Тирион, чтобы послушать «прекраснейший голос Валинора». «Нет никого лучше ваниар», — рассмеялась Ильваниэн. Но ей стало любопытно.
У него и правда был прекраснейший голос, у этого нолдо. Еще он был очень молод — это сразу бросалось в глаза — и очень уверен в себе. Он мог бы показаться даже высокомерным, если бы не мягкий улыбающийся взор.
Гораздо больше Ильваниэн заинтересовало то, чем занимались менестрели и музыканты в Тирионе. Они постоянно устраивали сборища, делились новыми песнями и время от времени проводили шутливые соревнования. До сих пор Ильваниэн и предположить не могла, что музыка может быть... несерьезной. А нолдор иногда играли замысловатые вариации только чтобы показать свою виртуозность и посостязаться в остроумии. Незаметно для себя, Ильваниэн сама увлеклась этим. «Смогу ли я так? А так?» — спрашивала она себя. Ильваниэн пробовала новые приемы и пассажи, аккорды и позиции и с удовлетворением видела, что это помогает ей лучше выражать мысли. Она сумела довести скорость игры до немыслимых пределов, а мастерские переходы по тональностям создали ей славу непредсказуемого импровизатора, с которым бесполезно тягаться. Один-единственный случай все изменил.
Ильваниэн традиционно предложила собравшимся попробовать свои силы в искусстве совместной игры и была готова получить традиционный отказ, но вместо этого услышала: «Я готов» — от того самого певца. К тому моменту она уже знала, что его зовут Канафинвэ, что он сын Феанаро, сына Финвэ, и что всем инструментам он предпочитает арфу.
Второй раз он удивил ее, когда сел за клавесин, недвусмысленно давая понять, какой инструмент он выбрал.
— Пари? — лихо предложила Ильваниэн.
— Конечно. Проигравший подстрижется.
Ильваниэн невольно скосила глаза на тугие золотые пряди и кивнула.
А еще спустя несколько одновременно мучительных и восхитительных часов признала себя побежденной.
Дома, стоя перед зеркалом и примериваясь, до какой длины отрезать пока что достающие до талии волосы (до лопаток как будто слишком длинно, а до плеч — не коротко ли?), Ильваниэн вспоминала произошедшее. Это невероятно, но это было: ей ни разу не удалось обмануть его, повести мелодию туда, куда он не смог бы за ней последовать. Проигрывая в голове раз за разом то, что у них получилось, Ильваниэн все больше убеждалась в том, что это было... совершенно. Она честно сказала себе, что в одиночку у нее бы не вышло. Когда она играла с Канафинвэ, она увидела в музыке цельность и завершенность. Гармонию. Он понимал ее без единого слова, не видя ее рук и лица.
Она провела следующие несколько дней в одиночестве, размышляя об этом и не касаясь скрипки. Сидя в саду под яблоневым цветом, Ильваниэн вспоминала детскую игру и закрывала глаза, стирая мир внешний, устремляясь в мир внутренний. Когда же она в очередной раз подняла ресницы, то увидела, что перед ней стоит Канафинвэ собственной персоной.
— Ставка была высоковата, да? — без тени раскаяния в голосе произнес гость.
Ильваниэн слегка оторопело смотрела, как он опускается на траву рядом. Она красноречиво тряхнула головой, снова удивившись отсутствию привычной тяжести локонов, и хотела поздороваться (кто-то же должен помнить о вежливости), но вместо этого произнесла:
— Как так получилось?
— Мать назвала меня Макалаурэ, — негромко ответил он. — Права?
Она не нашлась, что ответить. Ильваниэн вообще не понимала, о чем с ним говорить. О музыке? Не хотелось; теперь не хотелось, да с ним надо играть, не беседовать.
Он тем временем вынул из поясной сумки небольшой мешочек и протянул его Ильваниэн.
— Это тебе. Хочу извиниться за то, что случилось.
Она приняла подарок и, пробормотав «Спасибо», сжала его в ладони.
— Ты не виноват в том, что я не смогла тебя превзойти.
— Я про волосы. Мне не следовало этого предлагать...
— О.
— ...но так ты еще красивее. Если это тебя утешит.
— Гм.
Ильваниэн почувствовала смущение и, чтобы не поднимать глаз на собеседника, занялась подаренным мешочком. Внутри оказалась золотая подвеска в виде миниатюрной, но так тщательно выполненной скрипки, что она выглядела, как настоящая. У Ильваниэн вырвался восхищенный вздох.
— Спасибо, — повторила она, сияя. Подумала и уточнила: — Я и так не сердилась на тебя.
Канафинвэ улыбнулся, а Ильваниэн поняла, что по-прежнему не знает, о чем с ним говорить. Лихорадочно перебирая в уме темы, она, кажется, нашла подходящую.
— Я слышала, у вас в семье недавно кто-то родился. Поздравляю.
Он изумленно воззрился на нее, озадаченный таким переходом.
— Спасибо. У нас постоянно кто-то рождается. Большая и сложная семья, — слово «семья» он ухитрился произнести одновременно и саркастично, и уважительно.
Ильваниэн ощутила, что, кажется, попала впросак. Нельзя сказать, что она совсем не интересовалась тем, что происходит вокруг, но, видимо, меньше, чем следовало бы. Ильваниэн знала, что сестра короля Ингвэ, Индис, вышла замуж за короля нолдор Финвэ, после того, как его первая жена ушла в Мандос. Валар составили специальный статут, и все же вроде разрешилось... Или нет?
— Почему сложная? — осторожно поинтересовалась она.
— Познакомишься, поймешь, — лаконично ответил Канафинвэ.
Ильваниэн действительно поняла — несколькими днями позже, когда впервые очутилась в его доме. Едва она переступила порог, как услышала, как наверху что-то глухо стукнуло, тренькнуло и загудело.
— Арфа, — безошибочно определил Макалаурэ. — И, видимо, Карнистир.
Поименованный бодро несся по лестнице, встрепанный и злой.
— Кано! — закричал он на подлете. — Опять ты... — Карнистир осекся, заметив гостью.
— Это мой младший брат, — безмятежно заметил Макалаурэ. — Один из младших. Любит встречать все выступающие предметы лицом к лицу.
— Карнистир, — представился один из младших, все еще красный и сердитый.
— Ильваниэн.
— Пойдем спасать арфу. Теперь ей снова нужна настройка, — Макалаурэ потянул ее за руку.
— А сколько у тебя всего братьев? — поинтересовалась Ильваниэн, пока они поднимались наверх.
— Шесть.
— Ше... Сколько?!
— Родных. Двоюродных я даже не пытаюсь считать.
У их первого поцелуя был вкус вишневого варенья.
Ильваниэн всегда варила его на меду, из розовой, кисловатой, чуть недозрелой вишни, и глянцевитые ягоды казались драгоценными камнями. Она ссыпала их в чаши, и вишни ударялись о стенки с глухим дробным стуком. За окнами разливался золотой полдень, ягоды пахли терпко и свежо, и ее синий передник украшали вишневые разводы. Этот день был щедро расписан тремоло, и ей все время казалось, что она сама звучит, тонко и едва слышно, как перетянутая струна, в ожидании чего-то. И потому Ильваниэн даже не удивилась, когда Макалаурэ легонько поцеловал ее в уголок испачканных в варенье губ.
Они поженились спустя почти два года после достопамятного визита Макалаурэ. Он преподнес Ильваниэн серебряное кольцо через несколько недель после знакомства (позже Макалаурэ признался, что хотел сделать это еще когда в первый раз пришел к ней в дом, но счел, что это слишком смело), а все остальное время потратил на то, чтобы убедить Ильваниэн — ей будет хорошо в Тирионе. За это время Макалаурэ успел сделать ей новый смычок с особыми формами (прямой, лишь слегка выгнутый, похожий уже более на копье, чем на лук) и познакомить со всей семьей, а Ильваниэн — рассказать ему об Эндорэ и обзавестись привычкой к коротким волосам. Она охотно беседовала с Финвэ и Индис — им было что вспомнить вместе, восхищалась не по летам разумным Финдарато, подружилась с Финдис, но Феанаро и Нерданэль она сторонилась, хотя они были с ней неизменно любезны. Макалаурэ это приводило в недоумение, но он не пытался как-то повлиять на Ильваниэн. Их обоих больше занимало то, что происходило между ними.
А между ними рождалась небывалая музыка, настолько невообразимая, что сердце едва не останавливалось. Они завязывали глаза темной тканью, и в мире оставались только руки и звук. Они пробовали разные струны, и несколько дней Феанаро самолично тянул для них проволоку из всевозможных сплавов, а потом подумал — и сплел что-то такое, от чего Ильваниэн пришла в абсолютный восторг. Они спускали на арфе все струны и строили ее, как в голову взбредет, и смеялись, когда после таких опытов даже в четыре руки им не хватало пальцев на простейшие арпеджио. Они настроили было скрипку по квартам, а затем расхотели изобретать давно существующее — и взяли старый смычок Ильваниэн, и выпросили у Элеммирэ старинную виолу, которая диво как звучала в одиночестве.[5]
Потом им все это надоело, они чинно выстроили и арфу, и скрипку (а клавесин и так избежал их внимания) и сыграли всерьез: первый раз лишь вдвоем, а на второй раз вокруг каким-то образом собрались все, кто на тот момент оказался в доме, и Макалаурэ мог поклясться, что видел блеснувшие на глазах отца слезы.
Они были счастливы. А теперь от жизни Ильваниэн остались только воспоминания... и покинутый Форменос, по которому она теперь вела Нерданэль.
— Я рада, что встретила тебя, — говорила Ильваниэн, когда они шли по колоннаде. — Правда.
Нерданэль ободряюще взяла ее за руку.
— Ты не хочешь погостить у меня в Тирионе?
— Да. Да, хочу! — воскликнула Ильваниэн. Они никогда не были особенно близки, но, может, пришло время это исправить.
Они свернули в боковой коридор. Нерданэль показалось, что она уже совершенно запуталась в переходах. Она гадала, где же Аулэ.
— Осталось немного, — сказала Ильваниэн, будто угадав мысли своей спутницы.
— Я думала, что мы идем в мастерские, — призналась Нерданэль.
Ильваниэн рассмеялась.
— Что ты. Осторожно, тут низкий потолок.
Коридор привел их к невзрачной двери. Ильваниэн передала светильник Нерданэль и вытянула из кармана связку ключей на тонкой цепочке. Нерданэль наблюдала за ее действиями с немым изумлением. Знала она, что в Форменосе все непросто, но чтобы до такой степени...
— Много тут замков?
— Какая разница, если они все равно не помогли, — зазвенела ключами Ильваниэн.
— И то правда, — вздохнула Нерданэль.
Ильваниэн толкнула дверь, и та легко повернулась на петлях, даром что была толстенная.
— Это одна из тайных комнат, — пояснила она, шагая через высокий порог. — Перед уходом Макалаурэ отдал мне ключи. Феанаро, кажется, не собирался никому открывать всех секретов Форменоса, но Макалаурэ решил иначе. Нет, он не велел открывать тут все настежь, но считал, что мне может что-то понадобиться.
Нерданэль повела бровью.
— Вот как.
— Ты не думай, — торопливо добавила Ильваниэн. — Сперва он хотел отдать ключи тебе, но все так быстро произошло... Теперь я могу их со спокойной душой передать, — и она протянула связку Нерданэль.
Та отрицательно покачала головой.
— Оставь у себя.
Ильваниэн не стала настаивать.
— В этой комнате хранятся составы сплавов, готовые смеси и тому подобное. Я не знаю точно, где силима, но ты же сможешь определить?
— Вряд ли, — с сомнением покачала головой Нерданэль. — Я же не могу определить состав на глаз, да и не сильна я в этом. Нужно позвать Владыку Аулэ...
— Нет, — твердо сказала Ильваниэн. — Им бы этого не хотелось.
Нерданэль задумчиво провела пальцами по губам. Как ни печально, Ильваниэн была права.
— Что ж, тогда придется управиться самим. Должны же мы показать себя достойными своих мужей. Есть здесь горелка?
***
Им двигала злость, потому что сил уже не оставалось никаких. Глаза болели от обилия белого; бело-синий лед да темные трещины на нем — вот и все, что было в этой замерзшей пустыне.
Нолдор шли, растянувшись цепочкой. Подходить друг к другу слишком близко было опасно: неизвестно, выдержит лед или нет. Казавшиеся прочными торосы внезапно расходились, обнажая жадную пасть моря, а тонкий и прозрачный, как стекло, лед выдерживал сразу нескольких.
Жертвами коварства Хелкараксэ стали уже многие, а пути не было видно конца. Иногда Турукано казалось, что они бродят кругами и никогда не доберутся до берега. Но справа все так же горела Валакирка, а значит, они шли правильно.
Он поежился. Пальцы совершенно закоченели, как ни кутай руки в плащ. Турукано с трудом мог согнуть и разогнуть их. Он несколько раз подышал на руки. Дыхание окутало их белым паром, но теплее не стало ничуть.
Он очень беспокоился за Эленвэ и Итариллэ. Жена не пожелала взять его плащ и не отпускала от себя дочь. «Мы обе легкие, — сказала она. — А иначе я изведусь от страха за нее».
Две тонкие фигурки двигались впереди. Эленвэ крепко держала дочь за руку.
Скрипел под ногами снег. Турукано чутко прислушивался, не раздастся ли где-то предательский треск льда. Он снова потер руки: ими нужно нормально владеть на случай, если придется кого-то вытаскивать.
Последний раз они останавливались на привал уже целую вечность назад; отдыхом это можно было назвать с трудом: стоило чуть постоять без движения, как холод сковывал по рукам и ногам. О том, чтобы присесть, нечего было и думать.
Начал задувать пронизывающий ветер. Турукано показалось, что на этот раз он завывает как-то особенно злобно. Ветер пробирался под одежду, выстужая тело до самых костей. Турукано зябко повел плечами. И что хуже всего, ветер заглушал прочие звуки.
Медленно и осторожно передвигая ноги, Турукано пытался представить себе, что ждет их на том берегу. И не мог. Он совершенно не разделял уверенности Финдекано и был склонен скорее согласиться с отцом в его мыслях о предательстве. О, король не высказывал таких мыслей вслух, и все же Турукано ощущал твердую убежденность, что тот думает именно так.
И да, для него отец был королем. То, что венец Финвэ Нолдорана находился в руках Феанаро, не значило ровным счетом ничего.
На душе у Турукано становилось исключительно гадко при мысли о том, какой путь еще лежит впереди. Они не знали, сколько еще предстоит пройти, и могли только надеяться, что большая часть перехода уже позади.
Нолдор двигались медленно, но неуклонно, и не существовало силы, способной их остановить. Словно волны, вечно накатывающие на берег, они неустанно шли вперед, и ужасы ледяного мира отступали перед их настойчивостью.
И сквозь мрак и холод их вел тот, кто не должен был родиться.
В дни юности Турукано так уже мало кто говорил, но он знал, о чем шептался Тирион за сотню лет до его рождения. «Лучше бы Финвэ удовольствовался одним сыном». Эленвэ всегда с некоторой усмешкой смотрела, как сердца нолдор мечутся от одного сына Финвэ к другому. «Сначала они хотели, чтобы у короля был только Феанаро. Однако ж затем о своем желании позабыли, а когда твой отец остался в Тирионе вместо Нолдорана и вовсе обрадовались, да так, что заставили его возглавить этот поход, — сердито говорила она, собираясь в дорогу. — Право, они не лучше детей, раз не понимают, что неважно, кто первый солист, если хор все равно следует за жестами дирижера!»
Слова жены тогда рассердили Турукано, но он не мог не признать ее правоту.
Ветер не унимался. Он теребил, заигрывал, то уносясь вперед, то возвращаясь.
Эленвэ шла, закутанная в темно-синий шерстяной плащ с капюшоном; это был один из подарков Индис к свадьбе, и жена Турукано очень им дорожила. В материю были вотканы коричневые и золотистые нити, дававшие изящный узор; цвета плаща очень шли к ее волосам. Она почти всегда носила их заплетенными в косу, которая казалось Турукано похожей на пшеничный колос, налившийся добрым золотом под ласковым небом Амана.
Он все же радовался, что жена отправилась с ним; слабая эта радость была отравлена страхом за нее и за дочь. Несмотря на страшную гибель друзей, Турукано твердо верил, что сумеет уберечь семью; но временами липкий страх становился совсем невыносимым и заставлял забывать о холоде.
Турукано не смел взывать ни к Манвэ, ни к Ульмо, как бы ему ни хотелось. Еще живо было в памяти Пророчество Севера. Он не запятнал себя в Альквалондэ, но сознавал, что не прислушался к призыву и предостережению Валар. Изгнанник, мог ли он надеяться на их помощь?
Мутные, тягостные предчувствия то и дело вспыхивали в голове, и, наконец, получили зримое воплощение.
Под ногами зазмеились трещины. Одна, другая, третья, разбегаясь пугающим веером. Турукано на миг застыл, но тут же сделал шаг назад.
— Эленвэ! Осторожнее! — крикнул он. Льды уже треща расходились прямо под ногами, так что становился слышен глухой рокот моря.
Эленвэ изо всех сил оттолкнула от себя Итариллэ. Но поздно, лед разламывался, обнажая темные воды. Итариллэ упала прямо на край полыньи. Она отчаянно цеплялась за снег, обламывая ногти, но лед не выдерживал, крошился под руками, и Итариллэ сползала все дальше в обжигающую воду.
Турукано распластался на льду и пополз к ней. Холода он не чувствовал. Со всех сторон уже спешили с веревками на помощь, но они были слишком далеко. Эленвэ ползла к дочери вокруг, с другой стороны полыньи.
Итариллэ жалобно закричала. Эленвэ огляделась. Не успеют. Никто не успеет, даже Турукано, которому оставалось совсем немного. Эленвэ глубоко вздохнула и одним резким рывком сползла в воду. От холода на мгновение перехватило дыхание, и она испугалась, что у нее остановится сердце. Держась левой рукой за крепкий край полыньи, Эленвэ кое-как доплыла до дочери и обхватила ее, поддерживая. Итариллэ наконец смогла покрепче вцепиться в лед, но изодранные замерзшие руки не могли вытянуть ее на поверхность. Рядом уже был Турукано, он схватил ее за запястье, а уже через мгновение полетели веревки от подоспевших товарищей. Вторую руку он тянул к Эленвэ.
— Держись!
Она отпустила край полыньи и схватилась за Турукано. Итариллэ сумела добраться до одной из веревок и, вцепившись в нее чуть ли не зубами, ползла на твердый лед. Но вытащить Эленвэ у Турукано никак не получалось. Она была легкой, и сильное течение прижимало ее ко льду, затягивало в глубь. Все, что Эленвэ могла, это из последних сил окоченевшими пальцами держаться за руку Турукано и заставлять сердце биться.
Турукано никак не мог нащупать веревку.
— Итариллэ! Веревку!
Дочь подползла к нему с тонким тросом. Еще одним она успела накрепко обмотаться вокруг пояса. Но чтобы обвязать Эленвэ, ему надо было отпустить ее руку. Турукано боялся, что она не удержится, но промедление убивало ее так же верно. Лед угрожающе затрещал уже под ним, еще немного — и он окажется рядом с женой. Турукано решился. Зажав в кулаке веревку, он изо всех сил потянул Эленвэ наверх. Она неимоверным усилием выбросила вперед другую руку и схватилась за веревку. Лед затрещал сильнее. Эленвэ едва дышала, лежа грудью на краю полыньи. Волосы ее превратились в сплошную замерзшую массу. Турукано сжал ее руку сильнее и снова потащил, отползая дальше от волнующейся воды. Веревка задрожала и натянулась — с другого конца держали крепко и волокли прочь от гибельного места.
Турукано грудью ощущал, как под ним буйно ходит море, стучась в ледяной щит. Плеск воды заставил его оцепенеть. Яростная волна вырвалась на свободу и ударила в окно полыньи, захлестнув Эленвэ с головой. Она закашлялась, задыхаясь, и отпустила веревку. Еще одна волна разбила лед, и Эленвэ вновь очутилась по горло в море.
А третья волна вырвала ее руку из пальцев Турукано.
***
Хлеб пекут с травами и любовью. Рецепт нехитрый, но действенный, и Атаринкэ собирался воплотить его в жизнь. Любви с недавних пор у него наблюдалась некоторая нехватка, но он собирался восполнить этот досадный недостаток старанием. При некоторой сноровке должно было получиться. Чего-чего, а ловкости имелось с избытком.
Он постукивал сильными пальцами по ситу, провеивая муку, та сыпалась на стол и превращалась в аккуратную горку. Поймав себя на том, что отбивает незамысловатый ритм, Атаринкэ слегка удивился. Просеяв муку, он добавил немного воды и принялся вымешивать тесто. Атаринкэ всегда доставляло удовольствие печь хлеб, хотя его меньше всего можно было в этом заподозрить. В Амане на кухне он появлялся редко и набегами, за что заслужил всеобщее порицание — в его большой семье готовили много, охотно и с непременным весельем, что самому Атаринкэ казалось неразумной тратой времени. Будь его воля, он бы питался одним светом Древ, не утруждая себя такими мелочами, как обед. Но к хлебу Атаринкэ питал нежную привязанность. В нем скрывались все милые воспоминания детства: мамины ласковые руки, теплая мягкость свежей краюшки с медом, достающий до плеча Хуан, яблоневые ветви, склонявшиеся под тяжестью плодов до самой земли, так что дотянется и самый маленький.
Сколько Атаринкэ себя помнил, хлеб пекли либо отец, либо Тьелкормо, когда достаточно для этого подрос. Отличить, кто именно, было легко: караваи отца всегда что-нибудь украшало — косицы по краям, или птички с глазами-изюминками, или надпись. У Тьелкормо же хлеб выходил воздушный и пышный, словно облако.
А у Атаринкэ хлеб каждый раз получался разный, и он подозревал, что это сильно зависит от настроения. Он посадил хлебы в печь, гадая, что же выйдет на этот раз.
Испекшийся хлеб — с подрумяненной корочкой, пышный и даже на вид хрястящий — он завернул в чистую белую ткань и сложил в корзинку. Прихватил один каравай, традиционно на пробу Тьелкормо, и отправился на поиски брата, который куда-то запропастился. Его не было ни у конюшен, ни в палатке, ни на строительстве. Усомнившись, что Тьелкормо в лагере, Атаринкэ решил заглянуть в последнее место — в зал совета, который по совместительству служил рабочей комнатой отца.
Тьелперинквар придумал отлично. Феанаро бросил еще один взгляд на чертеж, который, пусть и спустя такое долгое время, но дождался его внимания, и отложил в сторону. Ему надоело сидеть за столом. Он потянулся, разминая спину. В кузне уже должен был освободиться большой горн. Когда Феанаро в последний раз заходил туда, то заметил, что Атаринкэ почти закончил терзать инструменты. Он лениво сгреб в кучу свитки, не заботясь о том, чтобы разложить их по темам. Сверху оказался свиток со списком слов на синдарине. Его Феанаро отложил в сторону, намереваясь кое-что обдумать. Как это всегда бывало, новый язык неизменно приносил новые идеи, а их воплощение оказывалось интересным не только ламбенголмор.
Впрочем, идею, которую ему подал язык атани, Феанаро намеревался сохранить исключительно для себя. Он измучился этим и признал поражение, сдался, сложил оружие и спустил флаги. Будто хоть кто-то когда-то выигрывал войну с собственным сердцем.
Словно в ответ на его мысли боковая дверь отворилась, и кто-то попытался проскользнуть у него за спиной к выходу. Ему даже не надо было оборачиваться, чтобы понять, кто именно. Вариантов не было.
— Не хочешь ничего мне сказать? — окликнул он Гиль, которая застыла на полпути.
— Опять я тебе помешала, — сокрушенно пробормотала она, поворачиваясь к Феанаро. — Мне лучше бы снова перебраться в палатку или к остальным целителям, или...
Феанаро поднялся и насмешливо смотрел, как она яростно теребит плетеный синий пояс с кисточками.
— Хватит уже, — оборвал он ее бормотание, которые становилось все более бессвязным.
— Ага. Извини. Так я пойду?
Он отрицательно покачал головой.
— Ты не ответила на мой вопрос.
— А на него требуется ответ? — Гиль испытующе смотрела, позабыв про пояс.
— Конечно. Подойдет что-нибудь вроде: «Мне больше не снятся кошмары, спасибо». «Спасибо», кстати, необязательно, если не желаешь благодарить.
— Спасибо... за неожиданный урок хорошего тона.
— Ты юная, дерзкая, зеленая девчонка. И еще неблагодарная. — В глазах Феанаро светилось веселье.
— Как скажешь, король, — Гиль слегка поклонилась.
Феанаро шагнул к ней, остановился, сцепил руки за спиной, снова отвернулся к столу и бросил через плечо:
— Да, как я скажу.
Он резко повернулся и в два шага оказался возле нее. Горло перехватило, как перед приказом атаковать. Назад дороги не будет, так помоги ему Эру, если он ошибется.
— Слушай, и внимательно. В эту реку нельзя войти дважды — это неправильно. Но... ты нужна мне. И война здесь ни при чем.
Гиль замерла. Феанаро стоял так близко, что она слышала, как бьется его сердце. Дрожащими пальцами она прикоснулась к его груди, стараясь успокоить эту бешеную птицу. Он сжал ее руку до боли.
— Я буду с тобой, — прошептала Гиль. — Если в моей жизни и осталось что-то важное и настоящее, то это ты.
Феанаро со вздохом обнял ее. Гиль едва доставала ему до плеча. Война уравняла все, думал он, прижимаясь губами к ее волосам, пахнущим озерной водой. Митрим плескался в их душах даже сейчас, заполняя весь мир. Она может прожить свою сотню лет или сколько там отмерил атани Эру, а он может сгинуть в любой стычке. И это станет абсолютным концом. Такую потерю он не сумеет восполнить никогда. Он думал, что уже испил всю горечь, но Творец в своей бесконечной благости показал ему: еще есть что терять.
У них нет будущего. У них и настоящего-то нет. Он закрыл глаза. Под веками вспыхнуло, переливаясь, золотое море, но его тут же стерли темные воды Митрима. Звезда. Она взошла для него слишком поздно, и все, что ему остается — смотреть на нее то недолгое время, что отведено им. Ей. Ему.
Он слегка отстранился и, приподняв двумя пальцами ее подбородок, взглянул на Гиль.
— Мне нечего тебе предложить. На моей руке уже есть кольцо, а моя душа уже связана двумя клятвами.
Она поняла сразу, Феанаро видел это в ее синих глазах. Она всегда его понимала, она — чужачка, волей судьбы оказавшаяся рядом. Что-то родилось между ними в то странное время, наполненное его бредом и ее кошмарами, ее словами и его тенгваром, их картами, их созвездиями.
— Но рядом с тобой мое сердце ожило.
— Я не оставлю тебя.
Феанаро осторожно прикоснулся к ее губам. И невесомый, легкий поцелуй стал еще одним их секретом.
Судьбу можно утаить в глубоких взглядах и кратких прикосновениях, но один-единственный чужой взор сорвет покров с тайны, и тогда быть беде.
Нет, Куруфинвэ Атаринкэ не произнес ни слова, увидев, как его отец целует чужую женщину. Он шагнул назад и растворился в сумерках Эндорэ.
За глубоким бурным морем, что стало последним ложем для Эленвэ, за высокими безмятежными пиками Пелори, приютом орлов Манвэ, на беззвездной земле Амана, в тихих чертогах, улыбалась Мириэль Тэриндэ, Драгоценная Вышивальщица.
Сноски:
[1] Nautilus Pompilius «Дыхание»
[2] После 11 «Ладони»
[3] Белая Гвардия «Дженни»
[4] Первоначальная форма смычка — лукообразная. По-английски он так и называется до сих пор — bow.
[5] Скрипка строится по квинтам, виола — по квартам. На скрипке играют прямым смычком, на виоле — изогнутым.
@темы: Повесть лет, И ты уже никакой, The Unforgiven-2
-
-
29.09.2015 в 13:18-
-
29.09.2015 в 13:22звучит немного садистски-
-
29.09.2015 в 13:25Все-таки пейринг!Свершилось
-
-
29.09.2015 в 13:38-
-
29.09.2015 в 13:43-
-
29.09.2015 в 17:28Описания очень живые, вкусные, я бы сказала.
-
-
29.09.2015 в 20:57-
-
30.09.2015 в 22:20Детали занятные... что Макалаурэ сразу пришел к ней с кольцом... а то почему-то раз музыкант, то значит, нерешительный, а это далеко не обязательно так. Как Феанаро делал им проволоку из уникальных сплавов.
Трогательный момент, когда весь дом собрался, чтобы послушать, как они играют.
Как Нерданель и Ильваниэн ищут силиму тоже интересный момент. Я, честно говоря, и забыла, что Ауле там тоже где-то должен ходить... пока Нерданель о нем не упомянула.
О Хэлкараксэ у меня два впечатления.
Первое. Очень сильный момент - гибель Эленвэ. Очень сильный, реально. Я прямо видела это и переживала, пока читала. И вместе с Турукано надеялась, что вот-вот он ее достанет... а потом волна вырвала у него ее руку. Очень сильно, повторяю.
А второе впечатление целиком о Хэлкараксэ... и тут, к сожалению, некоторые детали не согласуются с серьезностью положения никак. И я не могу об этом промолчать, потому что очень выбивает дисбеливом.
Он очень беспокоился за Эленвэ и Итариллэ. Жена не пожелала взять его плащ и не отпускала от себя дочь.
Отдать Эленвэ свой плащ посреди Хэлкараксэ это не значит помочь ей, это значит замерзнуть насмерть у нее на глазах. Вряд ли Турукано хотел чего-то в этом роде.
Он поежился. Пальцы совершенно закоченели, как ни кутай руки в плащ. Турукано с трудом мог согнуть и разогнуть их. Он несколько раз подышал на руки. Дыхание окутало их белым паром, но теплее не стало ничуть.
Опять же в Хэлкараксэ без перчаток... да у него пальцы отвалятся, пардон, за мой натурализм, задолго до прихода в Эндорэ.
Эленвэ шла, закутанная в темно-синий шерстяной плащ с капюшоном; это был один из подарков Индис к свадьбе, и жена Турукано очень им дорожила. В материю были вотканы коричневые и золотистые нити, дававшие изящный узор; цвета плаща очень шли к ее волосам.
Момент с памятным подарком трогательный и описан плащ красиво, но... шерстяной плащ в Хэлкараксэ - это все равно что ничего. От такого холода спасет только кожа и мех, иначе никак. Разве что плащ заговоренный, но об этом ничего не сказано.
Последний раз они останавливались на привал уже целую вечность назад; отдыхом это можно было назвать с трудом: стоило чуть постоять без движения, как холод сковывал по рукам и ногам. О том, чтобы присесть, нечего было и думать.
Тут, опять же, они должны были что-то делать, чтобы создать-сохранить тепло, не просто постояли пять минут, еще больше замерзли и пошли, так бы никто никуда не пришел.
Я понимаю, что у тебя фокус на Первый Дом и об идущих по Хэлкараксэ ты пишешь меньше, но все равно для самого текста не очень хорошо, что эти куски даже на глаз отличаются сильно по проработке деталей и всего такого.
Все, больше ничего не говорю про Хэлкараксэ.
Выпечка хлеба описана очень красиво и трогательно. Хотя, вроде, как раз хлеб у нолдор делали женщины... но это не важно.
С пейрингом я все-таки угадала. О.
С одной стороны, я могу это понять. С другой стороны, Нерданель-то не умерла навечно...
То, что Куруфинвэ это видел... Хм... Теперь, кажется, очередь Феанаро узнавать, как это бывает, когда твои дети тебе дают жизни... Или этого не случится? Если не случится, я удивлюсь очень сильно.
___________
Хотела уже нажать кнопочку "отправить", но тут мне вспомнился еще один момент.
И сквозь мрак и холод их вел тот, кто не должен был родиться.
В дни юности Турукано так уже мало кто говорил, но он знал, о чем шептался Тирион за сотню лет до его рождения.
Э-э-э... Турукано родился в 1300 году Древ. Мелькора еще не выпустили, Непокоем и близко не пахнет, блаженство Валинора в разгаре, и в 1200 году тоже. Если нолдор в те времена говорили такие вещи... это мрак. Получается, как в одной стебной песне:"Говорят, что нолдор очень уж жестоки, а жестокость - это происки Врага. Это мы его научили!"
Эленвэ всегда с некоторой усмешкой смотрела, как сердца нолдор мечутся от одного сына Финвэ к другому. «Сначала они хотели, чтобы у короля был только Феанаро. Однако ж затем о своем желании позабыли, а когда твой отец остался в Тирионе вместо Нолдорана и вовсе обрадовались, да так, что заставили его возглавить этот поход, — сердито говорила она, собираясь в дорогу. — Право, они не лучше детей, раз не понимают, что неважно, кто первый солист, если хор все равно следует за жестами дирижера!»
Я верю, что Эленвэ умная женщина, но не понимаю, что она имеет в виду. Что между Феанором и Финголфином нет никакой разницы? Но это не так. Что все равно все уходящие пляшут под дудку Мелькора? Ну, это отчасти так, но странно одновременно и говорить это и уходить. Что нолдор сами не знают, чего хотят? Ну, тоже отчасти верно, но слишком сложно выражено.
-
-
30.09.2015 в 22:40Но они же эльфы, у них другие пороги восприимчивости.
-
-
30.09.2015 в 22:50Эльфы, конечно, не люди, но там - 50 в лучшем случае, и они провели там годы. По крайней мере, месяцы или недели точно. И, по канону, некоторых из них убил холод.
-
-
01.10.2015 в 03:54Многих. Я исходила из того, что изначально через льды они идти не собирались. Так что никаких перчаток у них быть не могло. И при минус 50 там нужно
скафандробмундирование полярника, не меньше. И за годы они бы там все поумирали. Так что это не тот момент, где можно соблюсти естественность.Меня, например, всегда вымораживал момент с жизнью при отсутствии света.
Фотосинтез при помощи магии вызывает у меня глумливую ухмылку.а то почему-то раз музыкант, то значит, нерешительный
История Макалаурэ и его жены потрясающе красивая и живая.
Это вообще моя любимая история во всем тексте.
эти куски даже на глаз отличаются сильно по проработке деталей и всего такого.
Эта линия сознательно минималистична.
"Говорят, что нолдор очень уж жестоки, а жестокость - это происки Врага. Это мы его научили!"
В этом есть доля истины. Потому что на Моргота повелись только нолдор, а дыма без огня не бывает. Ну, мне так кажется.
Что нолдор сами не знают, чего хотят?
И это тоже
спонсировансагитирован Феанаро.-
-
01.10.2015 в 14:50f-lempi, они черт знает сколько времени провели в Арамане. А Араман - это север, но не такая пустыня, как Хэлкараксэ, так что они могли набить себе пушнины, иначе это все вообще не реально. А экспединии в такие места в реальном мире были задолго до того, как появилось современное обмундирование полярников. Правда, кончались они хорошо не всегда и не для всех, но тут уж что делать...
Меня, например, всегда вымораживал момент с жизнью при отсутствии света. Фотосинтез при помощи магии вызывает у меня глумливую ухмылку.
Части растений для этого могло хватать света звезд, другие были погружены в сон Йаванны, пока Новые Светила не разбудили их. Это если говорить об Эндорэ. А в Амане был свет Древ. Потом, до появления Солнца и Луны, я думаю, да, магия и благое присутствие валар, но как раз это меня нисколько не коробит.
Характер никак не зависит от профессии.
Согласна.
Это вообще моя любимая история во всем тексте.
Эта линия сознательно минималистична.
Понятно. Но при чтении другое впечатление. Извини.
В этом есть доля истины. Потому что на Моргота повелись только нолдор, а дыма без огня не бывает. Ну, мне так кажется.
Какой ужас... нет, с таким я никак не могу согласиться. Он поймал их на гордости и любопытстве, еще на некоторых моментах... но я не думаю, что они изначально были хуже остальных, а то о чем ты говоришь - это именно хуже и намного.
Одно дело, когда уже все страшное произошло и кто-то скажет в сердцах: "Лучше б Финвэ не разводил столько детей, тогда бы ничего этого не было", а другое когда все хорошо, Финвэ счастлив, Финголфин по сути еще мальчишка, Феанор молодой увлеченный мастер, и тут вдруг кто-то вывозит такое.
И это тоже Но вообще, она имела в виду, что неважно, что Нолофинвэ возглавил часть нолдор, если весь исход был спонсирован сагитирован Феанаро.
О, вот тут я категорически не согласна, без Финголфина все реально было бы в сто раз хуже.
-
-
01.10.2015 в 15:37Части растений для этого могло хватать света звезд
Да не могло. И эльфы бы особо без света не выжили, а выжили бы — выглядели бы совсем не антропоморфно.
это меня нисколько не коробит.
На вкус и цвет
Понятно. Но при чтении другое впечатление. Извини.
Да ладно, за что извиняться-то
но я не думаю, что они изначально были хуже остальных, а то о чем ты говоришь - это именно хуже и намного.
Нет. Просто у них были качества, которые привели к тому, к чему привели. Своеволие, например.
-
-
01.10.2015 в 18:19f-lempi, ну, я считаю, что в непроходимой ледяной пустыне условия были... как в непроходимой ледяной пустыне, не больше не меньше, и бедный Тургон без перчаток и его жена в парадном плаще из тонкой шерсти без всякого пафоса замерзли бы там еще до первого привала.
Ну, сколько-то они там пробыли же. Надеюсь, ты не считаешь, что Аман и Эндорэ отделяет дорога дня на три. Аман и Нуменор во Вторую Эпоху, отделяло довольно приличное расстояние, а если по карте посмотреть, то, по сравнению с расстоянием между Аманом и Эндорэ, Аман и Нуменор рядом.
Да не могло. И эльфы бы особо без света не выжили, а выжили бы — выглядели бы совсем не антропоморфно.
Вот я потеряла ту фотку... Но в Обзорах где-то мелькало, что Арда могла быть расположена в самом центре звездного скопления, тогда реально света от звезд больше. И вообще, имхо, это нормальное фэнтезийное допущение. Так же как то, что эльфы не болеют и могут пережить более серьезные раны, чем люди, могут и могут, хорошо. Но вот что они меньше мерзнут, нигде не сказано.
Да ладно, за что извиняться-то
Нет. Просто у них были качества, которые привели к тому, к чему привели. Своеволие, например.
То, что ты описываешь, никакое не своеволее, это реальная жестокость, причем жестокость по отношению к мальчишке, по сути. За сто лет до рождения Турукано Нолофинвэ сам как раз только-только вырос.
-
-
01.10.2015 в 18:32Будь она настолько ледяной и настолько непроходимой, никто бы ее не прошел. Это уже конфликт фанонов
Ну, сколько-то они там пробыли же.
Сколько-то и годы — это все же разные величины. Месяц, два, три, но не годы.
И вообще, имхо, это нормальное фэнтезийное допущение.
Ну, а это мое допущение
По-моему, мы о разных вещах говорим.
-
-
01.10.2015 в 18:44f-lempi, то есть, не так она страшна, как ее малюют типа? Нет, не согласна. Я думаю, не без причины ее считали непроходимой, и народ Нолофинвэ прошел ее на последнем пределе сил. Не потому что у них перчаток не было, имхо.
Сколько-то и годы — это все же разные величины. Месяц, два, три, но не годы.
Понятно... у меня, наоборот, железно годы. Но это уже точно разница фанонов. И все равно, даже в течение месяцев нолдор должны были добывать пушнину, потому что холодно же, реально, не сидеть же им и просто мерзнуть в ожидании, когда корабли за ними, может быть, вернутся.
По-моему, мы о разных вещах говорим.
Я говорю конкретно о том, что у тебя в тексте написано, а не о том, на чем вообще Моргот поймал нолдор. Если вообще, то да, я готова добавить к любопытству и гордости еще своеволие и немного высокомерия... и вообще это был сложный коктейль.
Но то, что у тебя написано в тексте, ко всему этому не имеет отношения. Если у них в благих землях, без влияния Мортота еще и других неблагоприятных условий такие мысли, то их нельзя вылечить, только утопить в Экайя.
-
-
01.10.2015 в 19:00